Разгон
Шрифт:
Один из немых, еще молодой парубок, умел хорошо рисовать. Никто его не учил, упало на него умение, как с неба, он рисовал словно бы для собственного удовольствия, умел изобразить и лошадь, и корову, и хату, схватить черты лица. Тем летом в Дубине, пока косили траву, ворошили сено, сгребали, клали в копны, немой, развлекаясь, зарисовывал косцов в простую школьную тетрадку обыкновеннейшим угольком, взятым из костра. Нарисовал он и Андрия Карналя, показывал дядькам и теткам. Дядьки хохотали заливисто и громко, тетки прыскали в кулак и отворачивались, краснея. Немой показал и Петьку листочек из тетрадки в клеточку. Мальчик увидел очерченного углем человека, весьма похожего лицом, особенно же носом и бровями, на его отца Андрия Карналя, но человек тот, в отличие от Петькова отца, был почему-то голый, и пририсовано ему было огромное срамное тело. Немой держал листок бумаги перед Петьковыми глазами и беззвучно
А мальчик плакал долго и безутешно, всхлипывал и ночью, уже на высокой, как хата, арбе с сеном, которая медленно катилась мягкой дорогой из Дубины, катилась долго-долго, то словно проваливаясь в теплую потусторонность, где не жил ни единый звук, то возносясь в усеянное звездами небо, где жили таинственные голоса ночи: попискивали птенчики, шелестели крылья, что-то вздыхало, жаловалось. На Днепре шлепал плицами колес пассажирский пароход, когда же шел буксир и тянул вереницу барж, то в нем что-то стучало и сотрясалось, отражаясь эхом в глубинах реки и в окрестностях; в неизмеримой дали пели девчата; сонно вскрикивала неведомая птица, лениво лаяли собаки; тогда еще не было бессонных тракторов и ночных самолетов, а вместо спутников беззвучно шугали с неба на темную землю звезды, а им навстречу простиралось что-то большое и неведомое; ароматы сена сливались с пронзительными запахами ночи; скрипели возы, погейкивали погонщики. Кротость мягко накрывала маленького Петька шелковым покрывалом сна. Он согревался возле женских ног, потом вдруг испуганно вздрагивал. В его душе что-то постанывало, он снова вспоминал несправедливо, как он считал, обиженного отца, и вот там, на высокой арбе, среди запахов и каких-то словно бы живых шорохов свежего сена, клялся себе всегда защищать его, единственного родного человека, навеки родного, самого дорогого на свете!
И когда ранней зимой, катаясь на замерзлой лужице вместе с Васьком Гнатовым, услышал, как тетка Радчиха кричит: "Петя, твой батько провалился на Поповом пруду!" - не стал переспрашивать, побежал через все село, мимо Клинца, Квашей, пономаря, мимо церкви, проскочил чей-то огород, цепляясь за неубранные будылья подсолнуха, очутился на бугре над Поповым прудом, растерянно заметался глазами меж берегов, по свежему чистому ледку, искал прорубь, полынью, вывернутые, поставленные торчком льдины с белыми, как мертвые кости, закраинами. Должна бы уже быть здесь целая толпа людей, но никого нет. Молодой лед нетронутостью своей холодно бил Петька в глаза. Лишь у самого берега можно было заметить, да и то после упорного и внимательного обследования всего пруда, какое-то нарушение целостности ледяного панциря. Мальчик метнулся туда: в самом деле, лед был проколот, проломлен, видно даже, что кто-то тут барахтался, но ведь и мелко, и илисто, дно сразу подо льдом, вода почти вся вымерзла, тут не утонет и мышь, не то что человек, да еще такой высокий и сильный, как Андрий Карналь. Неужели тетка Радчиха могла так жестоко пошутить? А может, ей кто-то сказал, а она сказала ему, Петьку? Разве такое по бывает?
Он побрел на бугор понуро и пристыженно, теперь некуда было спешить, побрел через попов сад, мимо школы и усадьбы Андрия Приминного, самого хитрого человека в Озерах. Андрий что-то тесал у сарая. Вытянув шею, выглянул из-за тына, увидел малого Карналя, позвал ласково и сочувственно:
– Агу, Петрик, отца ищешь? Он у кумы сушится. В пруд провалился. Хотел напрямки к Арсентию пробраться, в ТОЗ [1] хотел затянуть Арсентия. А нетерпение, вишь, к чему приводит...
1
1 ТОЗ - товарищество по совместной обработке земли.
Приминной колол в селе свиней. Ни один дядько не мог заколоть своего кабанчика. Даже кольцо вставить - и то было жалко. Поэтому всегда звали Андрия Приминного. Он приходил с длиннющим узким ножом, спокойно входил в свинарник, ласково поцокивал языком кабану, а когда тот доверчиво подходил, Приминной чесал ему за ухом, потом брюхо, от таких почесываний кабан довольно похрюкивал, укладывался на бок, задирал чуть ли не по-собачьи ноги, и вот тут-то Андрий незаметно доставал нож и бил кабана под левую ногу, в самое сердце. Короткое, удивленное, горькое "кувик!" - и конец. Приминному зажаривали большую черную сковороду крови с салом, ставили бутылку, он выпивал, съедал вместе с хозяином сковороду свеженины, брал за труды добрый кусок сала и мяса-вырезки - тем и жил.
Когда Андрий Карналь стал организовывать бедноту в колхоз, названный им романтично - "Красный борец", Приминной открыто не выступал против, но ходил к дядькам, колол, как и прежде, свиней, ел жареную кровь, запивал горилкой, почмокивал масляными губами, почти льстиво, сладко приговаривал:
– Слыхали? Карналь, применно, всех сгоняет в ТОЗ, и все обобществляет, все делает красным. Берут, применно, коней, коров, плуги, ступы, грабли и вилы, рядна и макитры, и мой нож обобществят, и все шила и молотки, что у кого найдут, а всех, применно, заставят ходить в красных штанах и в красных юбках, парень то или дядько, девка или бабка Марьяна, та, которой уже сто двадцать лет!
Сам Приминной быстренько пораспродал все, что могли бы в самом деле обобществить, и записался в колхоз, остерегаясь, как бы его не раскулачили, но других отговаривал, и все о том знали, знал и Карналь, знал даже малый Петько. Делал все это Приминной так умело и скрытно, что никогда не попадался. Посмотришь - первый друг Карналя, а в душе - злейший враг. Дети, наверное, больше других чувствуют, кто враждебно относится к их родителям. Вот и теперь Петько подумал: может, Приминной сам и посоветовал отцу идти прямиком через пруд, соврал, что лед уже крепкий. Если бы Карналь утонул, он бы от радости только перекрестился.
Петько ничего не сказал Приминному, молча свернул в узенькую улочку, что вела к приземистой, заброшенной в редкий садик хатке его крестной матери, а отцовой, следовательно, кумы, Одарки Харитоновны. Только скрывшись от скользких глаз Приминного, дал себе волю, пустился со всех ног, запыхавшись, ударился о дверь хаты, нажал на щеколду. Он очутился в темных сенях, где пахло кислой капустой и мышами, легко нашел по памяти дверь в комнату, не стуча (не до приличий, когда чуть не утонул родной отец!), вошел в хату. В печи горел огонь, полыхало, шипело, видно, варилось что-то, а может, и жарилось, но кто варил и для кого, не скажешь, потому что никого Петько не увидел ни возле стола, ни на лавке, застланной цветастым рядном, ни на лежанке. Он шмыгнул носом, не то намереваясь заплакать, не то просто от растерянности, и только этим шмыганьем родил в хате что-то живое. Где-то что-то зашевелилось, зашуршало, потом вымелькнуло из-за печной стенки, из-под самого потолка, было странно двуголовое, как из сказки или из кошмарного сна, уставилось на Петька сразу четырьмя глазами гневно и возмущенно, а потом и двуголовость раздвоилась. Теперь угрожающее недовольство сменилось встревоженностью и растерянностью. Петько узнал стриженую голову отца и голову Одарки Харитоновны с ее роскошными золотистыми волосами, за которые Петьковы тетки называли ее рыжей. Он даже не удивился тому обстоятельству, что отец и Одарка Харитоновна почему-то очутились вдвоем на печи, обрадованно крикнул: "Тату!" - и уже намеревался прыгнуть на лежанку, чтобы хоть дотронуться до отцовой щеки, убедиться, что отец цел и невредим. Но Андрий Карналь совсем не обрадовался появлению сына, он как бы толкнул Петька в грудь суровым: "Ты чего?"
– Так ты ж... ты ж...
– Петько не мог говорить, его душили слезы, и он изо всех сил сдерживался, чтобы не взорваться плачем, - ты же... утонул... Тетка Радчиха сказала...
– Поменьше бы она молола языком!
– крикнул отец.
И Одарка Харитоновна в тон ему:
– И обсушиться человеку не дадут!
Но она все же была женщина и потому смекнула, что не стоит наживать себе в мальчике врага. Мигом сменила тон:
– Может, тебе пирожочек дать, Петя?
– Не хочу я вашего пирожочка!
– крикнул Петько и, грохнув дверью, выбежал из хаты.
...Родился Петько весной, на Юрия, когда впервые выгоняют на пастбище скот, когда Днепр заливает молодые плавневые травы и под его прозрачными теплыми водами зацветают в травах какие-то желтые сочные цветы. В ту весну ему исполнилось пять лет, возраст, когда тебе уже доверяют пасти не только собственную корову, но и соседских. И ты приглядываешь, кроме своей пеструхи, еще и дедову серую, да с большим выменем корову Феньки Белоуски, Фенька за это каждый день дает тебе красивую картонную гильзу от ружья мужа Василя Михайловича, единственного интеллигента в их порядке, Василь Михайлович работает бухгалтером на Тахтайском каменном карьере, и его ежедневно отвозят туда и привозят домой пароконной бричкой-тавричанкой с намалеванными на ней красными и белыми цветами - на зеленых стеблях.