Разговоры с зеркалом и Зазеркальем
Шрифт:
Примечательно, что на этом гневном монологе обрывается текст, и таким образом сцена открытого неповиновения оказывается кульминационной и финальной. Важнейшей составляющей женского бунта является нарушение табу на речь. Собственно, и сам автобиографический текст, потребность и решимость написать историю своей юности и замужества — это тоже нарушение табу, разрушение традиции женского жертвенного и покорного молчания [165] .
Вместо рекомендуемого истинной женщине и хорошей жене правилами молчаливого оправдания любых действий мужа Лабзина пишет автобиографический текст: обвинительный акт и самооправдание.
165
В этом смысле я не могу согласиться с утверждением Стефании Берти, которая относит Лабзину к женщинам, «которые молча соглашались с требованиями общества и строили свою жизнь согласно традиционной роли» ( Берти С. Т.Русские женщины в XVIII веке — прабабушки эмансипации? // Российские женщины и
ЗапискиДолгоруковой и «Воспоминания» Лабзиной сосредоточены на частной жизни женщины. Для первого издателя текста Лабзиной в этом была своеобразная ценность, но и явная дефектность, «второсортность» ее свидетельства. «Лабзина, по-видимому, думала только о том, чтобы возможно полнее обрисовать свою внутреннююжизнь, останавливаясь преимущественно на изложении своих и чужих рассуждений, разговоров по тому или иному случаю; этим-то внутреннимсодержанием и ценны Воспоминания ее; но, с другой стороны, поэтому-то они так бедны историческими фактами, совсем лишены исторических датировок и почти не называют действующих лиц <…>. Но, повторяем, Воспоминания Лабзиной ценны главным образом с бытовойточки зрения, как памятник эпохи давно минувшей, как материал для истории русской культуры средины XVIII века» [166] .
166
Модзалевский Б. Л.Указ. соч. С. XXIII.
Однако как раз обращенность к внутренней, частной жизни женщины, откровенное изображение женского Я,раздираемого между необходимостью (и, возможно, потребностью) следовать существующим конвенциям (православной традиции, укоренившимся культурным представлениям о «хорошей жене» [167] , масонским идеям) и стремлением сделать свой самостоятельный выбор судьбы и поведения, — и создают особость и особую ценность этих ранних русских женских автотекстов.
167
См.: Пушкарева Н. Л.Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X — начало XIX в.). М.: Ладомир, 1997.
Именно нескрываемая противоречивость и внимательное «вслушивание в себя» определяют и своеобразный (не очень характерный для литературы того времени) психологизм, и индивидуализированный язык, поражающий в этих текстах, и ту повышенную эмоциональность, которую Пушкарева считает отличительной чертой женских автодокументов того времени [168] .
Самооправдание и самоутверждение:
мемуары Екатерины Великой и Екатерины «Малой»
168
См.: Пушкарева Н. Л.У истоков. С. 64.
В отличие от воспоминаний, о которых шла речь выше, две другие мемуаристки, к обсуждению текстов которых я перехожу, имели совершенно иной общественный статус, и их записки, как правило, рассматриваются не как описания частной женской жизни, а как «официальные», «дворцовые» мемуары. Речь идет о «Записках императрицы Екатерины II»и «Записках княгини Екатерины Романовны Дашковой».
Воспоминания Екатерины Великой, как известно, имели несколько редакций, последняя из которых относится к 90-м годам XVIII века. Как отмечает Хильде Хугенбум, «более ранние мемуары Екатерины были написаны в форме писем к графине Брюс (Bruce) и барону Черкасову в разговорном стиле <…> были письмами о придворной жизни в стиле писем мадам де Савиньи», в то время как «ее официальные мемуары — это другой жанр — биография великого человека» [169] .
169
Hoogenboom Н.«Autobiographers as (Generic) Crossdressers: Catherine II, Dashkova, and Durova». Paper presented in lecture series «Russian Wbmen: Myth and Reality», at the Harriman Institute, Columbia University, New York, NY, February 2000. P. 5. О различиях между редакциями мемуаров Екатерины см. также: Clyman Т. W., Vowles J.Op. cit. P. 16. См. также: Hoogelboom Н.М.: Preface // The Memoirs of Catherine the Great: New York: Modern Library, 2005. P. xii.
Барбара Хельдт также относит их к типу «официальной» женской автобиографии, «где публичное Язаслоняет приватное, и все конфликты решаются и объясняются. Здесь есть ясное чувство миссии, как и во многих мужских автобиографиях» [170] .
В определенной степени Хельдт противопоставляет мемуарам Екатерины Великой записки «Екатерины Малой» (Дашковой), которые она рассматривает как наиболее интересную женскую автобиографию XVIII века, где смешивается публичная и частная жизнь и акцентирован гендерный аспект. «Дашкова всегда помнит о своем женском статусе и в необычном, и в обычном аспектах Она
170
Heldt B.Op. cit. P. 68. H. Л. Пушкарева также замечает, что Екатерина II и Дашкова относятся к женщинам, ориентировавшимся на мужские ценности, «которые никогда не забывали, что даже говоря о „мелочах жизни“, они пишут в то же время свои парадно-официальные автопортреты» ( Пушкарева Н. Л.У истоков. С. 66).
171
Heldt В.Op. cit. Р. 70–71.
Однако, на мой взгляд, внимательное сопоставление мемуаров Екатерины и Дашковой обнаруживает в них больше сходства, чем различия.
Обе мемуаристки пишут свою историю как историю самооправдания и самоутверждения, соединяя дискурсы общественной и частной жизни, причем в описании как публичного, так и приватного Яважным оказывается гендерный аспект.
Обозначенная двойственность видна уже и в адресации мемуаров. Дашкова пишет воспоминания по просьбе близкой подруги и «названной дочери» Марты Вильмонт; по мнению Е. Анисимова, «общая структура Записок Екатерины II воспроизводит архетип „частных воспоминаний, как бы заранее предназначенных только для близких“» [172] .
172
Анисимов Е. В.Записки Екатерины II: Силлогизмы и реальность // Записки императрицы Екатерины II. М.: Книга — СП «Внешберика», 1990. С. 9.
Но этот интимный, «семейный» адресат (мотивирующий искренность и откровенность рассказа, которую декларируют мемуаристки) в некотором роде только посредник, через голову которого авторы обращаются к современникам и потомкам. Как замечает А. Тартаковский, «о публичном назначении <Записок Дашковой> позволяют судить не только неоднократные обращения к читателю, но и „проговорки“ автора относительно их цели. В одном из примечаний Е. Р. Дашкова, например, пишет: „Предупреждаю читателей, что мои записки, если они вообще увидят свет, будут изданы только после моей смерти“» [173] .
173
Тартаковский А. Г.Русская мемуаристика XVIII — первой половины XIX в…. С. 123.
Обе мемуаристки стремятся запечатлеть для истории желательную им версию.
Особенно ясно, даже декларативно последняя задача сформулирована императрицей — уже на первой странице ее текста:
Счастье не так слепо, как обыкновенно думают. Часто оно есть ничто иное, как следствие верных и твердых мер, не замеченных толпою, но тем не менее подготовивших известное событие. Еще чаще оно бывает результатом личных качеств, характера и поведения. Чтобы лучше доказать это, я построю следующий силлогизм: —
ПЕРВАЯ ПОСЫЛКА: качества и характер,
ВТОРАЯ — поведение,
ВЫВОД — счастие или несчастие.
И вот тому два разительных примера:
ПЕТР III. — ЕКАТЕРИНА II. [174]
174
Екатерина II. Записки императрицы Екатерины II. М.: Книга — СП «Внешберика», 1990. С. 1. В дальнейшем все цитаты по этому изданию с указанием страницы в тексте.
Собственный образ выстраивается в контрасте с образом Петра III (Великого Князя), которому приписываются такие качества, как нерусскость и нелюбовь ко всему русскому, грубость и неотесанность, пренебрежение к религии, особенно к православию, слабость, болезненность, пьянство, развращенность, необразованность и нежелание учиться, а главное — ребячливость.
Он вечный ребенок, играющий в игрушки, болезненный и капризный [175] . По контрасту образ Яконструируется в нескольких достаточно противоречивых дискурсах: в автогероине, с одной стороны, подчеркивается русскость и православность, с другой — европейская образованность, воспитанность, любовь к чтению (она «философ в 15 лет» (21)), с третьей — сила, решительность, прозорливость, мудрость.
175
Интересно, что вторым антагонистом автора в первых частях Записокявляется ее матушка. Жених и мать описываются как взбалмошные, капризные и неразумные дети, как противники, если не враги, героини. В отличие от записок Долгоруковой и Лабзиной, где изображаются идеализированные отношения матери и дочери, Екатерина описывает их как драматическую борьбу и соперничество. Женские воспоминания, в отличие от мужских, вообще обращают пристальное внимание на материнско-дочерние контакты.