Размышления перед казнью

Кейтель Вильгельм

Между тем Восточный вал так сильно занимал мысли Гитлера в ту зиму, что некоторое время спустя он сам совершил инспекционную поездку по фронту Одера от Бреслау (ныне — Вроцлав. — Прим, пер.) до Франкфурта-на-Одере, на сей раз без меня. Видимые противнику издалека береговые укрепления вызвали его недовольство, как это уже однажды имело место в моем присутствии на Верхнем Рейне. Позже война против Франции и здесь подтвердила правоту Гитлера, ибо французские береговые сооружения на противоположном берегу наши 88-миллиметровые орудия при стрельбе прямой наводкой разрушали с первого попадания.

Во всяком случае, интенсивные занятия восточными укреплениями (причем Восточная Пруссия играла здесь особую роль) порождали у всех нас надежду на то, что в обозримое

время рассчитывать на войну с Польшей не приходится, если только мы не подвергнемся нападению с ее стороны. Это, разумеется, на взгляд Гитлера, не было исключено, если Польша придет на помощь Чехословакии.

Так весной 1939 г. возникла новая директива ОКВ «О сосредоточении войск и боевых действиях», которая в действительности должна была служить только для оборонительных действий на тот случай, если Польша, опираясь на помощь западных держав, начнет активно действовать против нас, пусть даже по поводу или во взаимосвязи с данцигским вопросом²⁷⁶.

Со времени моего вступления на пост начальника ОКВ я перестал быть свободным человеком, ибо всякая моя свобода располагать своим временем и устраивать свою семейную жизнь согласно собственным желаниям должна была уступить место постоянной зависимости от Гитлера и его не поддающихся предвидению задач и поручений. Зачастую я вынужден был неожиданно прерывать свой отдых в конце недели, когда уезжал в Хёльмшероде или на охоту в Померанию, чтобы — скорее по прихоти Гитлера, чем по необходимости — срочно явиться к нему. Правда, он охотно давал мне разрешение убыть в отпуск или утверждал мою срочную командировку, но тут же бесцере-мошю отказывался от своего разрешения и запросто требовал моего немедленного возвращения. Не знаю, сам ли я своим чересчур явным чувством долга был отчасти виной этому или же адыотантура Гитлера не решалась спустить дело на тормозах? Для чего имешю меня вызывали, я, к сожалению, узнавал только по прибытии. Часто это случалось по воскресеньям и по делам, к которым я не имел никакого отношения, но, как правило, это бывало что-нибудь неприятное.

Мог ли я когда-нибудь спокойно посвятить себя моей жене или моим детям? Этого не случалось даже тогда, когда еще никакая война не обязывала меня находиться в ставке. Моя жена удивительным образом мирилась с этим. <...>

Первое время Бломберг регулярно писал мне, и я охотно делал для него некоторые вещи. Через несколько недель после его отъезда я получил от него телс1рамму с просьбой немедлешю оформить его сыну Акселю²⁷⁷ заграничный паспорт для выезда из Германии с целью важных переговоров между нами и снабдить его валютой. Я вызвал Акселя к себе (он был тогда лейтенантом люфтваффе) и отправил к отцу. Вернувшись через восемь дней, он привез мне письмо от Бломберга, которое тот написал после продолжительных бесед с сыном. В письме он просил меня передать Пгглеру, что хочет расстаться со своей женой, однако ставит осуществление этого намерения в зависимость от того, обретет

ли он вновь благоволение фюрера и будет ли возвращен на свой прежний пост. Я попросил Гитлера лично прочесть это письмо. Как я и ожидал, фюрер выдвинутые Бломбергом условия категорически отверг: ведь он же советовал ему еще тогда немедленно объявить этот брак фиктивным! Но раз Бломберг еще раньше отклонил этот совет как немыслимый, все и пошло своим путем, а теперь ничего уже изменить нельзя. Я постарался как можно деликатнее сообщить это Бломбергу, но тот так и остался при своем мнении, будто это именно я отговорил Гитлера. <...>

Как бы многообразны и интересны ни были официальные приемы и встречи для моей жены и меня тоже, это всегда являлось службой, отнимавшей у нас многие вечера, которые мы по своему вкусу провели бы совсем иначе и теплее с точки зрения наших взаимоотношений. Мы встречались в третьих местах или же принимали официальных гостей, и это было все. У моей жены имелась репутация человека, из которого много не вытянешь, и даже более того, искусной молчальницы и притворщицы. Бе называли ускользающей от расспросов подобно угрю, а потому прекращали попытки сближения и выспрашивания. Для дипломатического корпуса я был

неинтересен, представлялся ему каким-то сфинксом и полной противоположностью моему предшественнику Рейхенау, который на этом светском паркете играл первую скрипку.

Уже в феврале [19] 39 г. чешское колесо стало раскручиваться все быстрее. Пресса помещала сообщения о пограничных инцидентах и эксцессах против немецкого меньшинства в Богемии [Чехии] и Моравии. В Прагу были направлены ноты. [Германский] посланник [Фридрих Айзенхольц], а также военный атташе²⁷⁸ — вызваны в Берлин.

Фюрер вновь неоднократно заявлял: он сыт всем по горло и больше спокойно взирать на это не намерен. Мне стало ясно: предстоит так называемое урегулирование вопроса об оставшейся части Чехии. Хотя фюрер окончательного намерения не высказывал и какой-либо даты не называл, я позаботился о том, чтобы ОКХ — если это вообще понадобится — обеспечило готовность к быстрому, ошеломляющему вступлению [в Чехию]. Фюрер в моем присутствии вызвал Браухича, обрисовал становившиеся все более невыносимыми условия для немецкого меньшинства в Чехии и заявил, что готов к военной интервенции. Он охарактеризовал ее, как «освободительную акцию», которая ни в коем случае не потребует применения вооруженных сил, выходящего за рамки уже отданных осенью [19]38 г. приказов. Поскольку мы, военные, в том числе и я, так ничего и не узнали насчет политической игры между Прагой и Берлином (хотя военный атташе постояшю докладывал мне), нам приходилось ограничиваться предположениями и считаться с возможностью таких дипломатических неожиданностей, какие нам уже несколько раз доводилось переживать. <...>

12 марта [1939 г.] последовал предварительный приказ армии и авиации быть готовыми к предположительному вступлению 15 марта в 6.00, однако не приближаться ранее этого срока к 1ранице на расстояние менее 10 километров. Никто из нас, военных, не знал, какими именно обстоятельствами должно быть вызвано это нападение.

Когда я в полдень 14 марта явился к фюреру в Имперскую канцелярию, чтобы получить инструкции для вермахта (готовность которого, согласно приказу, требовалось обеспечить на следующий день), тот лишь бегло сообщил мне, что вчера его попросил о беседе насчет напряженного положения [президент] Гаха²⁷⁹; он ожидает его прибытия в Берлин еще сегодня вечером. Я попросил согласия немедленно поставить вермахт в известность о том, что в данных условиях вступление пока откладывается. Гитлер это решительно отверг и заявил: его намерение вторгнуться на следующий день остается в силе при всех условиях — совершенно независимо от результата беседы с президентом Чешского государства. Но я должен с 21 часа находиться в Имперской канцелярии в его распоряжении, чтобы иметь возможность передать его приказы для ОКХ и ОКЛ²⁸⁰, т.е. окончательный приказ на вступление.

Когда я в 21.00 явился в Имперскую канцелярию, Пгглер закончил ужин; все собрались в музыкальном салоне, чтобы посмотреть кинофильм «Безнадежный случай». Фюрер пригласил меня занять место радом с ним: Гаха прибудет только около 22 часов. В этой среде и при данных обстоятельствах я чувствовал себя совершенно не в своей тарелке. Через 8—10 часов, вероятно, заговорит оружие, и это больше всего волновало меня в тот момент. Как можно сидеть вот так и смотреть фильм! Мысленно я был совсем не здесь и думал только о войсках, которые, находясь в местах своего расположения, еще не знали, что предстоит им утром.

В 22 часа Риббентроп²⁸¹ сообщил о прибытии Гахи во дворец Бельвю. Фюрер пожелал, чтобы старый господин часа два отдохнул с дороги; он просит его к себе к 24 часам. И это тоже было непостижимо: к чему все это? Разве мог Гаха не понимать, что положение это — самое решающее для его народа и что оно, как я видел, не терпит ни минуты отсрочки? Что это: расчет или политическая тактика?

Гаха даже и не представлял себе, что с наступлением темноты еще вечером 14 марта личный полк СС Гитлера вторгся в Моравско-Остравский выступ, чтобы заранее обезопасить вит-ковицкие металлургические заводы от захвата поляками. Донесений о результатах еще не поступило.