Разночинец
Шрифт:
— Интересный вы человек, — с сожалением протянул Ахвердов. — Даже жаль, что выпустить вас придется.
— Почему это жаль? — несказанно удивился я. — Очень даже не жаль. Мне тут, знаете ли, надоело до чертиков. И еда у вас дрянь дрянью.
— Так у нас тут, батенька, тюрьма, а не ресторан «Эрмитаж». Я бы с вами еще побеседовал, была бы моя воля, — старик подпер щеку кулаком и внимательно посмотрел на меня. — Удивительное в вас присутствует здравомыслие, а ведь человек вы довольно молодой, хоть и память потерявший. Чем на воле заняться думаете?
— Не знаю пока, — совершенно искренне ответил
— Ну, что же, сударь, — одобрительно покачал головой Лев Сергеевич. — Осмотритесь. Денег у вас не то, чтобы много. Я вам сто рублей дам на первое время.
— Ну, что вы! — засмущался я. — Не стоит! Я не хочу вводить вас в расходы.
— Так вы же мне их потом вернете? — задорно подмигнул старик. — Не может быть, чтобы не вернули. Заодно и свидимся еще раз.
— Ну, если только с отдачей, — ответил я. Деньги были весьма кстати. Да и дает он мне их, хитрая сволочь, чтобы иметь возможность последующего контакта. Не доверяет до конца и правильно делает.
— А я ведь даже не представляю, где бы вы, сударь, познания свои могли применить, — сказал вдруг ревизор. — На службу вас не возьмут, потому как… э-э-э… по понятным причинам. К купеческим делам у вас сноровки нет. Ремеслу вы не обучены. Не те у вас руки. В черную работу только если? Бурлаком или грузчиком? Или на завод подмастерьем? Но вы же ведь не пойдете. М-да, сударь… Задали вы старику загадку. Если вдруг надумаете, вот вам записочка в Яхт-клуб. Должность там небольшая, но первое время крыша над головой будет, еда и копеечка какая-никакая.
— А когда я уйти отсюда могу? — спросил я с замиранием сердца, пряча записку в карман.
— Да хоть сейчас, — развел руками Лев Сергеевич. — Или, если хотите, можете тут переночевать.
— Нет-нет! — спешно вскочил я с койки. — Сейчас! Немедленно!
— Ну, сейчас так сейчас, — по-отечески улыбнулся ревизор. Так по-доброму улыбнулся, собака, что я чуть было не прослезился от умиления.
— Приказ уже третьего дня подписан и через канцелярию проведен. Вы теперь перед законом чисты. Вещи свои получите и бумаги, да и идите с богом. Вот вам сотня, спрячьте подальше. Тут, в столице, не то что в Иркутске. Полный карман вмиг подрежут. Народец по окраинам скверный!
Я вышел за ворота Петропавловской крепости уже через час. Мне сегодня везло, и на небе не было ни облачка. Нечастое дело в дождливом, болотистом Питере. Я перебрался на Петроградскую сторону, оттуда на Васильевский остров, а оттуда — на материк. Не люблю я эти острова, пропади они пропадом. Не в моем положении. Если что, и не сбежишь, загонят, как зайца.
Петербург, в котором я в прошлой жизни бывал не раз и не два, оказался смехотворно мал. Многих знаковых зданий в центре и вовсе не нашлось на своем месте. Там, где в бытность мою в этом городе восхищал архитектурой Зингер, сейчас стояло какое-то безликое здание, совершенно не цеплявшее взгляда. Те кварталы, которые я привык считать историческим центром, оказались застроены какими-то халупами, и по здешним меркам являлись самыми что ни на есть окраинами. А за ними и вовсе начиналась частная застройка и огороды. Ух ты! Я и не заметил, как весь город наискосок прошел. Как выяснилось, за Обводным каналом Питер уже почти что заканчивался.
Я осмотрел себя критическим взглядом, вздохнул и поплелся в трактир для извозчиков, что попался мне на пути. Идти в местную ресторацию мне не с руки, не пройду фейсконтроль. Да и денег жалко. Поем тут, тем более что до заветной вывески осталось метров сто, не больше. После тюремной баланды я не стану капризничать. Закажу жареного поросенка! И гурьевскую кашу! И расстегай! И икру черную! Она тут должна быть дешева. И ботвинью! Я ведь в жизни не ел ботвинью и даже не знаю, что это такое. Я прыснул от смеха, представив себя делающим такой заказ в трактире для извозчиков и приказчиков с ближайшего рынка. В дурдом ведь отвезут, или просто в шею погонят.
Я открыл дверь и вошел в полутемное помещение, уставленное дощатыми столами и лавками. Публика тут сидела самая непритязательная, и каждый был занят своим делом. Кто-то степенно и шумно хлебал щи, кто-то не менее чинно пил чай. И что не могло не радовать, все было на меня наплевать. По крайней мере, те несколько взглядов, что мазнули по мне, показались совершенно равнодушными и пустыми. Я сел за свободный стол, куда через пару минут подскочил половой, молодой парнишка в мятой рубахе и с усталым лицом.
— Щи с убоиной — семнадцать копеек, — пробарабанил он с отсутствующим видом. — Щи пустые — одиннадцать. Каша — семь. Чай — пять копеек пара.
— А ботвинья есть? — решил пошутить я.
— Не держим-с, — отрезал половой и вопросительно посмотрел на меня.
— Неси с убоиной, — вздохнул я. — И кашу. И чай. А еще что есть?
— Баранки есть к чаю. Кисель гороховый, кисель овсяный…
— Не надо, — содрогнулся я. Ведь даже на слух гадость какая-то. — Хотя, баранок принеси тоже.
— Слушаю-с.
И паренька словно ветром сдуло. Он побежал на кухню, откуда несло жаром горячей печи. Я этот жар даже здесь чувствовал. На удивление половой обернулся мигом и ловко выставил передо мной тарелку щей с приличным куском мяса, кашу, положил прямо на стол краюху хлеба и поставил горячий чайник, чашку и корзинку с баранками.
— Чего-нибудь еще желаете-с? — вопросительно посмотрел на меня паренек.
— Ум-гум, — я отпустил его величественным взмахом руки. Наполеон, принимающий капитуляцию очередного германского княжества, удавился бы от зависти.
На удивление, щи оказались весьма неплохи. Или это я соскучился по нормальной пище? Я так и не смог решить эту загадку, потому что секунд через пятнадцать-двадцать уже скреб по дну пустой тарелки. Вот тут-то на меня и посмотрели заинтересованно. Опять я прокололся. Здесь так никто не ел, ведь еда — это ценность. Тут не едят на лету, тут кушают, обстоятельно и с достоинством. Даже крестьянин в лаптях не позволит себе спешки в таком серьезном деле. Ну, что же. Теперь и я не позволю. Каша, впрочем, оказалась так себе: пшенка на воде. Но и ее я умял довольно быстро, изо всех сил стараясь соблюсти местные приличия. Самому себе-то можно признаться, что я здесь чужой? Люди эти для меня — как инопланетяне. Я живу тут уже больше года, а привыкнуть всё не могу, хоть убей.