Разорвать тишину
Шрифт:
Притихший инженер встрепенулся и поднял голову.
— Простите, а вы кто? — спросил он, встретившись взглядом с седым мужчиной.
— Монах Досифей, — неохотно представился мужчина и, словно пресекая дальнейшие вопросы, прикрыл глаза. Инженер развел руками и многозначительно посмотрел на Алексея, словно говоря: вот видите, с кем нам приходится ехать…
— Простите… монах Досифей… — неожиданно для всех произнесла Вера и поднялась с полки. — Мы сейчас ужинать будем… Присоединяйтесь к нам, хорошо?..
* * *
К часу ночи люди в вагоне наконец стали укладываться спать. Реже хлопали двери туалета, стало тихо, лишь в
Эшелон набирал скорость. На мелькавших мимо полустанках и разъездах разноликие, никогда не спящие путевые обходчицы в накинутых наспех полушубках поднимали вверх фонари и зеленые флажки. За их спинами шумел темный сырой лес, рядом в освещенных будках на плитах закипали чайники, на столе лежали спицы и недовязанные носки, возле нагретых печек, свернувшись клубком, дремали сытые коты.
В будках было тепло и уютно, и обходчицы с философским равнодушием смотрели на проносящиеся мимо вагоны. Куда ехать, зачем ехать? Что можно найти в чужих краях? Только разочарование.
Все это так, но не всегда правы те, кто с обочины жизни провожает безразличными взглядами уходящие вдаль поезда. Иногда в конце пути мы находим самое главное, ради чего стоит родиться на свет — настоящую, без дна, любовь к тем, кого мы раньше, по наивности, считали, что уже любим.
В купе Измайловых было тихо. Женщина в желтом берете так и осталась сидеть в углу, держа на коленях свой чемоданчик. Казалось, что с момента отправки она ни разу не пошевелилась. Не сгонять же человека, пришлось устраиваться, неудобно поджав колени. На второй полке, заставив весь проход вещами, расположился притихший инженер и его супруга. Алексей, парень с бородкой, старичок и монах Досифей заняли сплошную верхнюю полку.
Не в силах унять накопленное внутреннее возбуждение, Санька долго лежал с открытыми глазами возле мамы. Когда ее дыхание стало ровным, он осторожно поднялся и тихонько перебрался наверх, к темному открытому окну. Спать не хотелось, наоборот, хотелось высунуть голову в окно и смотреть вперед, подставляя лицо холодному ветру. Где-то за вагонами гудел невидимый паровоз, грохотали на стрелках колеса, проносились мимо клубы дыма, мелькали в темноте телеграфные столбы вдоль полотна. И хоть все шло как-то не так, как он себе представлял, впервые за долгий день Санька улыбался.
Через час женщина в желтом берете не выдержала. Подбородок ее задрожал, она быстро закрыла лицо ладонями, всхлипнула и заплакала, вначале тихо, словно скуля, потом в голос, в крик. Следом за ней в дальнем купе заплакал чей-то грудной ребенок. Все зашевелились, поднимая головы. Вера, сразу все поняв, вскочила и, ступая по полу босыми ногами, засуетилась возле женщины, обнимая ее и успокаивая как родную. Но женщина уже не слышала и не видела ничего, забившись в угол, она все кричала, плакала и звала какого-то Юру.
«Заткните этой суке пасть!» — рявкнул из купе блатных чей-то недовольный голос. Алексей, спрыгнув с верхней полки, побледнел и непроизвольно сжал кулаки. Жена инженера, торопясь, достала из сумки темный пузырек с лекарством; курчавый, испуганный парень сбегал в конец вагона и принес стакан с водой. В купе запахло эфирной валерьянкой.
Для тех, у кого жива совесть, чужая беда всегда кажется тяжелее своей. За хлопотами возле женщины собственные переживания Веры ушли в сторону…Ну,
Пока снизу доносились плачь и крики, испуганный Санька замер у окна. Папа и курчавый парень суетились внизу. На верхней полке, кроме Саньки, остался только старичок в парусиновом костюме и седой монах. Какое-то время монах продолжал лежать с закрытыми глазами, словно надеялся внутри себя спрятаться от чужих слез, потом подвинулся поближе к Саньке и тоже стал смотреть в окно.
— Дяденька, а почему эта тетя плачет? — шепотом спросил его Санька.
— Отказались от нее все, наверное… И муж, и дети. Так, брат, бывает, — тоже шепотом ответил мужчина.
— Как это — отказались? — удивился Санька.
Но монах ничего не ответил, продолжая сквозь решетки смотреть на черный лес и черное небо. Желтые отсветы от окон вагонов на миг вырывали из темноты густые ели и кустарник вдоль полотна. Эшелон полным ходом шел на восток, навстречу еще не видимому солнцу. Пройдет всего три месяца, и другой, повзрослевший Санька, размазывая по щекам болотную грязь и слезы, будет своими руками разрывать мокрые тяжелые мхи, чтобы похоронить эту женщину в жидких торфяниках Назино. К тому времени он уже полностью будет осознавать значение слова «отказались», слова, за которым дальше — лишь пустота. Но пока он ничего не понял, кроме того, что кто-то поступил плохо.
В двенадцать лет еще не знаешь, что взрослые выдумывают каждый для себя свою правду, забывая, что правда одна. В двенадцать лет на свете есть только два цвета — черный и белый, — и что плохо для одного, плохо для всех.
— Дяденька, а вы взаправду монах? — через минуту снова зашептал Санька.
— Взаправду? — неожиданно усмехнулся Досифей и, наверное, впервые внимательно посмотрел на мальчишку. — Это, брат, вопрос… Наверное, нет. Ушел я из монастыря.
— Куда ушли? — окончательно запутался в сложной жизни взрослых Санька.
— Не знаю, — непонятно ответил мужчина и тихо, словно для себя, добавил. — И с тех пор тянутся предо мною глухие, окольные тропы…
* * *
Через четверо суток, наполненных разными дорожными событиями: остановками, перецепкой вагонов и длинными перегонами, за решетками окон наконец показались каменистые гряды Уральских гор. Погода стояла солнечная, в северную Азию пришла запоздалая весна. Сосны и ели были покрыты тяжелыми белыми шапками снега, в низинах и распадках искрились на солнце глубокие снега, но под сугробами, уже журча, собиралась по каплям талая вода. Желто-серые скалы не пропускали за свои склоны теплый атлантический ветер. Дальше, за Уральским хребтом, воздушными потоками дышала без дыхания ледяная Арктика. Здесь, на этих склонах, простиралась граница двух климатических зон, и даже в ясную, солнечную погоду на вершинах хребта лежали серые густые туманы.