Разыскания в области русской литературы ХХ века. От fin de si?cle до Вознесенского. Том 1: Время символизма
Шрифт:
Дорогая моя Варвара Дмитриевна, вы не поверите, как я была тронута вашим письмом. Хотела бы ответить много-много – но не могу, мы все в переездах, да и не знаю, в деревне ли вы. Черкните одну строчку с вашим адресом в Елизаветино (Балт<ийской> жел. дор.), дача Аврора – я так хочу говорить с вами много и долго. Послезавтра мы возвращаемся в Россию. Я все еще не совсем выздоровела, это невыносимо – быть больной! Обнимаю вас так крепко, как люблю, жду новостей, всегда ваша
Дорогая моя Варвара Дмитриевна, наконец-то весточка от вас! Я начинала уже беспокоиться, я знаю, что Николай-то Николаевич наверно в Петербурге и перешлет мое письмо, где бы вы ни были. Нет ничего хуже болезни на свете; воображаю, как вы измучены и расстроены, от всей души вам сочувствую. Напрасно вы думаете, что меня не интересуют «семейные» разговоры: это не семейные, а душевные, а душа милого и дорогого человека, – каковы для меня вы, – это больше, чем интересное, это главное, это все. Если бы моя мать заболела или кто-нибудь из близких, я уверена, что об этом только и писала бы вам и ни на минуту не усумнилась бы, что это вам не покажется скучно. Напишите мне, вполне ли оправились ваши, как чувствует себя вообще Дмитрий Васильевич и собирается ли он нынче куда-нибудь за границу. Мое заграничное лечение, конечно, было оборвано, я чувствовала ясно, что мне следует там остаться хоть до зимы, но что можно сделать против force majeure? 239
239
Высшая сила (франц.).
Кто вам делал ваш перевод, что вы так должны с ним мучиться? 240 Не mlle Julie Загуляева, надеюсь? 241 Что касается Волынского и Люб<ови> Як<овлевны>, – то я решительно о них ничего не знаю 242 . Слышала, что Л<юбовь> Я<ковлевна> уехала за границу и что журнал приостановила на три-два месяца. Перед нашим отъездом у Дм<итрия> Серг<ееви>ча с Волынск<им> были какие-то трагикомические истории по поводу «Л<еонардо> да Винчи», чуть ли не вызов на дуэль, причем все шло от В<олынского>го, и Дм<итрий> С<ергеевич> прекратил это лишь отсылая все письма нераспечатанными. Но отношения прекращены раз навсегда 243 .
240
Судя по всему, речь идет о переводе книги Комаровой о Жорж Санд на французский язык. Он выходил на протяжении долгого времени: George Sand, sa vie et ses oeuvres (P., 1899–1926. T. 1–4).
241
Юлия Михайловна Загуляева (1861– после 1916), публицистка, переводчица, драматург. Во французском варианте книги имя переводчика или консультанта указано не было.
242
Аким Львович Волынский (Флексер; 1861–1926) и Любовь Яковлевна Гуревич (1866–1940), судя по всему, интересовали Комарову как автора журнала «Северный вестник», где Гуревич была основной пайщицей, а Волынский – ведущим сотрудником и своего рода идейным вдохновителем. Письма Волынского к Комаровой – РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 148 (к интересующему нас времени относятся письма 1896–1897 гг.), письма Гуревич к ней – РГАЛИ. Ф. 238. Оп. 1. Ед. хр. 171 (письма 1893–1897 гг. и недатированные). Судя по этим письмам, между Гуревич и Комаровой нередко возникали всякого рода недоразумения, связанные с сотрудничеством последней в «Северном вестнике».
243
Об истории этого литературного столкновения, вылившегося в долгий разрыв отношений, см. слова Гиппиус в воспоминаниях о Мережковском: «..он <Волынский>, м<ожет> б<ыть>, потому и не напечатал “Леонардо” в своем журнале, что уже тогда задумал сам написать большую книгу о “Леонардо да Винчи”» (Цит. соч. С. 84). Об этом же Мережковский писал Перцову 3 августа 1897: «Ах да, еще последнее сказание о слякоти – Флексер тоже пишет о Леонардо да Винчи – он от меня ни на шаг. И ведь будет наивно (– тоже sancta simplicitas) убежден, что это не я его, а он меня заинтересовал Леонардо» (Русская литература. 1991. № 2. С. 166).
Напишите мне о своей книге. Знаю, что в вашем настроении трудно писать, но иногда именно в этом настроении писать бывает необходимо. Я тогда пишу стихи, а вы?
Обнимаю вас от всего сердца, душевный привет Дмитрию Васильевичу и Николаю Николаевичу. Часто ли он к вам приезжает? Пишите мне, порадуете меня очень!
Дорогая Варвара Дмитриевна! Жду не дождусь весточки от вас – а весточки нет. Я вам писала отсюда уже больше месяца тому назад. Не больны ли вы? Или настроение такое плохое, что не хочется сесть за письмо? Тогда скажите только, что вы здоровы, а я терпеливо подожду, пока переменится настроение или пока вы вспомните, что я вам не чужая и что со мной можно говорить даже и тогда, когда тяжело на душе.
Здоровы ли все ваши? Шлю им сердечный привет. Работаю много, но все недовольна. И здоровье мое не позволяет отдаться работе, как нужно.
Обнимаю вас, дорогая, и непременно жду хоть двух строк.
Ваша
Дорогая Варвара Дмитриевна, только что отправила вам несколько слов, так как обеспокоилась вашим молчанием, – и сегодня утром получила, наконец, от вас письмо. Вот и вышло, как я предполагала, т.е. что вы были в дурном настроении и потому не хотели писать. Это меня очень огорчает, это значит, что вы относитесь ко мне внешним образом, можете говорить со мною лишь тогда, когда состояние духа более или менее равнодушное, когда можно думать о посторонних предметах. И то сказать, ведь вы меня совершенно не знаете изнутри, и даже к Урусову отнеслись с большим доверием 244 . Я, впрочем, не удивляюсь, что он вам ответил так, как ответил. Я очень люблю Урусова, он чудный человек, незаменимый, когда живется весело и покойно или когда нужно помочь во внешней беде; но со сложными психологическими тревогами я бы никогда к нему не обратилась. Он и в себе их не любит и, наверно, шутит с ними и над ними.
244
Александр Иванович Урусов (1843–1900), адвокат и литератор. См. о нем подробнее ниже.
Фельетона Минского я не читала 245 . Но я вполне согласна с вами, что если он низкопоклонничает перед Толстым, – то он в неправде, хотя ведь совершенно нельзя знать по тому, что он пишет, – что он думает. У него особенная, стихийная неискренность, которая мне даже иногда нравится, как все совершенное. О Львовиче 246 , по-моему, просто не стоит говорить, до такой степени это мало, случайно и ни к искусству, ни к правде ни малейшего отношения не имеет. Я вообще против того, чтобы ломать копья над ничтожными и некрасивыми явлениями: их просто не видишь и самым спокойным и праведным образом проходишь мимо. Я бы даже не стала писать и спорить о позднейших произведениях, вроде статьи об искусстве 247 , и самого Толстого. Зачем унижать гения, – вы совершенно правы, – будем благодарны за то истинно прекрасное и великое, что он нам дал – и пройдем тихо мимо ненужно-жалкого, даже не судя. Я не могу говорить о степени его музыкальности – я не знаю; а последнее время я стала особенно робка в моих мыслях о музыке – я вам скажу, почему. Музыка для меня – одна из великих загадок. Чем больше я о ней думаю – а я о ней особенно думаю теперь – тем меньше понимаю, что это такое. Если это искусство – то почему оно так отлично от других, будто иная, самостоятельная стихия? У меня даже есть теория о невозможности символизма в музыке – я вам ее сообщу в другой раз. Я выросла в особенно музыкальной семье, но потом, войдя в литературу, совсем отвернулась от музыки, отчасти потому, что больше способностей имела к письму, отчасти же намеренно, потому что чувствовала в музыке бездну, в которую нужно броситься совсем, – и бездну, непонятую разумом, а все не ясное (для себя), не уясненное, скорее, – я, по моему характеру, не люблю, потому что оно заставляет меня страдать. В последнее же мое путешествие, нынче весной, я встретилась с одной барышней, музыкантшей-композиторшей, с которой мы очень сошлись 248 . Судьба ее трагическая: она русская, в раннем детстве была увезена из России родителями, бежавшими по политическим причинам в Англию и скоро умершими. Девочка не понимает ни слова по-русски, воспитана церемонной англичанкой. Кончила лондонскую консерваторию, издала уже несколько сборников своих песен, написала четыре симфонии, оперу, дирижирует оркестром и начинает приобретать известность. Но дело не в этом, а в том, что она волшебно музыкальна. Никогда я не встречала такого странного существа. Вы не поверите, как она была мне полезна, какие толчки уму в сторону музыки она мне дала. Я ее очень звала в Россию (которую она детски обожает), она должна была приехать, но, кажется, строгая мать-англичанка против этого. Если же это ей удастся, – я бы очень хотела познакомить ее с вами осенью, если вы позволите. У нее будет так мало общества – кто у нас говорит по-английски? – а, конечно, она интереснее Miss Lilian Bell… 249 . Помните? Вообще же я намерена впустить музыку в свою жизнь этой зимой… и если бы вы согласились немного руководить моим невежеством – вы бы мне сделали большую радость, дорогая Варвара Дмитриевна! Однако лист, как я ни экономила, пришел к концу, а другого, ввиду тяжести бумаги, вложить не смею. Пишите мне скорее, какое бы ни было настроение! Я кончила артикль – описание Таормины 250 , принимаюсь теперь за большую повесть листов в пять 251 . Да где печатать? Для меня нет журналов! Даже “Космополис” в агонии, если не умер, как писал Батюшков 252 .
245
Речь идет о статье: Минский Н. Спор о браке между Толстым-отцом и Толстым-сыном // Новости и биржевая газета. 1898. 2 июля. № 178. В статье сопоставляются повесть Л.Н. Толстого «Крейцерова соната» и повесть Л.Л. Толстого «Прелюдия Шопена». С Николаем Максимовичем Минским (Виленкиным; 1856–1937) Гиппиус связывали сложные отношения, о которых отчасти см.: Гиппиус З. Contes d’amour // Возрождение. 1969. № 221. С. 39 и др. Письма ее к Минскому хранятся: ИРЛИ. Ф. 39. Ед. хр. 205, ныне опубликованы: Литературное наследство. Т. 106, кн. 1. С. 108–397 / Публ. С.В. Сапожкова и А.В. Сысоевой.
246
Лев Львович Толстой (1859–1945).
247
Имеется в виду трактат Л.Н. Толстого «Что такое искусство?» (1897–1898). Гиппиус вспоминала его, видимо, потому, что незадолго до того Минский написал о нем статью: Минский Н. Что такое искусство? гр. Л.Н. Толстого // Новости и биржевая газета. 1898. 26 марта. № 84.
248
Речь идет о баронессе Елизавете фон Овербек (1870–1919), с которой Гиппиус связывали довольно длительные (по крайней мере до 1902 г.) и сложные отношения. Сводку сведений о ней, известных по переписке и записям людей круга Гиппиус и ее самой см. в комментарии А.В.Лаврова (Гиппиус З. Стихотворения. СПб., 1999. С. 465–466). Приведем также фрагмент письма Гиппиус к Ф.Д. Батюшкову от 6 августа 1898: «Я, впрочем, тоже увлекаюсь англичанками. Скажите Мих. Н–чу, что для него есть чудная невеста. Сейчас видно, что он для нее именно и рожден. Англичанка – но и русская (говорит только по-английски), музыкантша, композиторша (свой оркестр в Плимуте), спит и видит приехать в Россию и полюбить первого русского, особенно если я посоветую. Имеет 23 года и несколько мальчишескую наружность» (РНБ. Ф. 51. Ед. хр. 10. Л. 14 об). Приводимые далее фрагменты писем Е. Овербек к Комаровой наглядно свидетельствуют, что она говорила не только по-английски, но и по-французски. Ныне выяснено, что излагавшаяся Гиппиус ее биография была мистификаций. Подробнее см.: Богомолов Н.А., Соболев А.Л. Заветный вензель: К биографии Е. Овербек // Литературный факт. 2016. № 1-2. С. 311–331.
249
Лицо, оставшееся нам неизвестным.
250
Речь идет о большом очерке: Гиппиус З. На берегу Ионического моря // Мир искусства. 1899. Литературная часть. Отдел первый. С. 128–174, 186–194.
251
Какая повесть имеется в виду – неясно.
252
«Космополис» – международный журнал, выходивший на русском языке в 1897– 1898, сперва под редакцией С.Н. Сыромятникова (Сигмы), затем, с мая 1897 г., под редакцией Федора Дмитриевича Батюшкова (1857–1920). Гиппиус сотрудничала в журнале, опубликовав там два рассказа. Об отношениях Мережковских с Батюшковым см. справку М.Ю. Кореневой (Русская литература. 1991. № 2. С. 175).
До свидания, дорогая, обнимаю вас. Когда же выйдет окончательно ваша книга? Вы слишком работаете. О, я вовсе не счастливая и совсем не молодая! Я даже хочу повесть писать, как люди стареются. Душевный привет Николаю Николаевичу и Дмитрию Васильевичу. Он все с вами? Не поехал нынче на воды?
Дорогая моя Варвара Дмитриевна, давно хотела отвечать на ваше милое, длинное письмо – и так много нужно было сказать, что я не могла собраться с мыслями. Очень вы меня удивили, говоря про свою экспансивность; мне казалось, напротив, что вы очень недоверчивая. Да и в этом вашем письме недоверчивость все-таки высказывается. Вы говорите: я сказала бы, … если бы я вам рассказала… и т.д. Вы даже не уверены, что я одна читаю ваши письма. Вы Дмитрия Сергеевича считаете за обыкновенного мужа, который читает всякие письма жены, даже его не касающиеся. Но у меня чуть не с детства самое строгое отношение к переписке, и Дм<трий> Серг<еевич> не читает никаких моих писем, начиная с самых безразличных, и привык к этому настолько, что даже не интересуется, от кого я получила письмо. Это уж так заведено, а иначе быть не может. И вы можете быть твердо уверены, что кроме меня никто не увидит ваших строк, – без всякого нарочитого секрета, а потому что письмо, писанное к одному, не может быть читано другим. Я и в других ничего иного никогда предположить не могла, а когда приходилось разочаровываться – сильно удивлялась. Вы пишете тоже, что стали недоверчивы оттого, что женщины вам изменяли. Я помню, вы мне и говорили это. Я тоже всю жизнь боялась женщин. У них есть один недостаток, небольшой, – но особенно важный для крепости отношений – мелочность. Против мелочности я бессильна. Все мои «начала» человеческой дружбы с женщинами кончались знаете как? Милая, сердечно-любезная дама вдруг, при встрече, холодно вежлива или язвительно неумна. «Что с вами?» – «Со мной? Ничего». Видишь безнадежность и отходишь с равнодушной грустью. Потом оказывается, что ей передали, что я о ней в каком-то третьем обществе сказала какое-то слово, которое передававший хорошо не запомнил (а я вовсе не помню), но в котором, кажется, могло быть что-то обидное. Господи! Какое сплетение! Какая скука! Отчего же между мужчинами меньше этих мелочей?! Против таких паутинных войн я бессильна и предпочитаю не сходиться с женщинами вовсе. Да и редко встречаются такие, которым я интересна, обыкновенно они сразу смотрят на меня недоброжелательно. Женскую измену, в полном смысле этого слова, я тоже испытала – но я ее искренно простила. Женщина, когда она не человек, а женщина, когда она влюблена и несчастна, – способна решительно на все; я ее прощу – только отойду, чтобы она меня не ушибла, и пережду, пока она не придет в себя. Но я должна сказать, что я все-таки не сразу верю, что женщина только женщина – я хочу каждую считать человеком. Думаю, что и вы тоже, хотя и испытали только разочарования. Мне кажется тоже, что человек не может меняться в глубине своего характера: и если у вас прежде был характер живой, доверчивый и экспансивный, – поверьте, вы и теперь такая; и тем более вам трудно жить в «скорлупе», как вы говорите, – и я это глубоко понимаю. Вот вы говорите тоже, что я такая отделенная от жизни; может быть, я бы хотела быть отделенной – потому что это единственное средство не страдать – но даже и хотела бы только разумом, а не душой. Душой я рада, что я настолько в жизни, чтобы понимать боль другого. Да и мир, который создаешь себе, – разве он не связан с жизнью сетью тончайших нитей?
Пишите мне, дорогая, все что вздумается, во все минуты жизни – и будьте уверены, что я вас пойму – иначе, может быть, чем вы сами себя понимаете, но на той же глубине. И когда мы говорим с другим – мы и хотим, чтобы он понял нас по-своему, только чтобы сумел наше принять к сердцу так же близко, как свое собственное. Я знаю и чувствую, что у вас далеко не закрылась та рана в душе, о которой вы пишете; вы мне расскажете ваши мысли, когда захочется говорить, – не правда ли? И бывает иногда, что говорить легче и лучше, чем молчать.
Я надеялась скоро увидеться с вами, а теперь слышу, что вы уезжаете надолго в Париж. Правда ли это? Рада за вас, что вы окончили вашу работу, но не рада – эгоистически – что вы уедете из Петербурга на неопределенное время. Когда это будет?
Меня очень изумило как неожиданность то, что вы собирались на оперную сцену. Как же случилось, что вы туда не попали? Почему вы никогда не поете? Если любят и понимают музыку, как вы, – не жалко ли не отдать ей всю жизнь? Скажите, отчего так не случилось? – Мои мысли о музыке порою продолжают тревожить меня. Отчего вы не поверили, что у меня является вопрос, искусство ли музыка? То есть воссоздание ли это человеком существующих или воображаемых форм жизни, – как другие искусства? Или музыка нечто совершенно особенное, отдельное, непонятное, сам обломок недоступного, второго мира, но сам, а не символ, как другие искусства? Вы читали «рождение трагедии» Ниче <так!>, – помните там одно удивительное мнение о музыке? 253 Вот в каком смысле я говорила, что музыка мне не кажется искусством наряду с другими. Я не касаюсь вопроса, выше ли она их или ниже; мне только кажется, что она – другое, что-то такое особенное, что мы едва ли можем определить словами.
253
Гиппиус пишет о книге Ф.Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» (1872). Мысли, о которых идет речь, являются принципиальными для Ницше и повторяются в книге неоднократно, напр.: «…музыка в своей полнейшей неограниченности не нуждается в образе и понятии, но лишь выносит их рядом с собою. <…> Мировую символику музыки никоим образом не передашь поэтому на исчерпывающий лад в слове, ибо она связана с исконным противоречием и исконной скорбью в сердце Первоединого и тем самым символизирует сферу, стоящую превыше всех явлений и предшествующую всякому явлению» (Ницше Фридрих. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 78; пер. Г.А.Рачинского).