Рецидив

Дювер Тони

В каждом воспоминании будет маячить продуваемый ветром вокзал, законченный, засаленный, в накипи от чадящих люстр. Но я стану необычным пассажиром: мое место назначения — сам поезд. Коридор вагона, прислонившиеся к окнам мальчики, сталкивающиеся со мной на бегу дети. Я подхожу вплотную, украдкой задеваю, сталкиваюсь снова и снова, прижимаюсь к тем, кто мне приглянулся.

Объявили забастовку. Я слонялся по вокзалу. Очень длинный перрон под открытым небом, зал ожидания, будто нарочно расположенный по центру, стекающиеся из пригородов пассажиры. У меня оставалось еще два часа до отправления: на целых два часа все

останутся на этом островке. Я не вправе упускать такую возможность — ненадолго стать королем перенаселенного королевства.

Я бесцельно брожу по перрону, наперерез толпе, разглядываю встречных и зевак. Мне остается лишь охотиться, выслеживать, вынюхивать, столбенеть. Но я ничего не вижу. Зал ожидания пуст. Я усаживаюсь и закуриваю.

Я не взглянул на вошедшего. Я не хотел этого: чтобы не рисковать, мне нужен сообщник. Я смотрю на него; я не в настроении и стискиваю зубы.

Ради этого люди рисуют каракули на закрытых дверях — на дверях туалетов, где, надежно запершись, в конце концов объясняются педерасты. Они расстегиваются, смотрят на свои гениталии, взвешивают их на ладони, холодный сквозняк ласкает промежность, так волнующе спускать штаны в общественном месте, предназначенном для испражнения: и они пишут то, что одетыми или у себя дома хранили бы в тайне. Затвердевший сгусток из пары слов на грязной филенке — мне хочется изложить заключенную в нем длинную теорию фраз, иллюзий, кошмаров и сказаний. Непристойности, которые кто-то говорит, рисует, совершает, зная, что слова эти необъятны; но они оставляют их здесь, словно кал, голую и потому слишком тягостную правду. Ее сбрасывают в колодец с камнем на шее и предпочитают, чтобы эту истину глаголили дети, — ведь, лакомясь конфетами, они просто повторяют то, что мы шепчем им на ушко.

А я, напротив, выбираю эти конечные фразы, написанные в углу засранной двери и словно говорящие о том, что человек больше не выдерживает. Запах фекалий, вытесняющий церковный ладан и цветочный аромат. Эта ночная колонна, куда входишь и замираешь. Любовь неприятно отдает здесь горечью, а голос глохнет.

Он сидит, скрестив ноги и выпятив грудь; чуть моложе меня, а уже неприкасаемый. Итак, я не был в тот день на вокзале, не ушел из дома и не прятался в тот вечер в лесу, незачем вспоминать события, которых не было. Я провел невинный день в лицее, дома, в тепле. Я изнежился в тягучей лени, извалялся в сахаре и масле; подрочил, а потом надолго уснул.

Он выходит из зала ожидания. Я решаю пойти за ним: я могу лишь пятиться, лицом к тому, от чего бегу, чтобы легче было вернуться.

Люди расступаются, или, возможно, я сам их расталкиваю. У него ярко-голубые глаза, размытые и стертые, точно пастель, по которой провели пальцем. Он остановился. Мы играем в два магнита. Я чувствую его упрямство, тревогу, лицо у него холодное, он ждет. Взрослые не обращают на нас внимания, так как не ведают об этих играх и знаках. Он снова отдаляется; я иду за ним по пятам. Верю: еще пара минут страха, и все кончится.

Я всегда воспринимаю мир только глазами. Важно лишь то, что сообщают и преподносят они. Я ничем не распоряжаюсь. Они выбраны, включены, взвешены: их оправдание в том, к чему они меня привязывают. Вот мальчик — и мне кажется, будто я превращаюсь в него. Губы, щеки, веки, очень бледная кожа блондина, просвечивающее ухо, как у тщедушных младенцев.

Неинтересные

лица возбуждают меня своей кротостью; они принадлежат более завершенной и утонченной плоти. Я замечаю этого юного пассажира, а также бесчисленных его двойников; вероятно, я уже любил одного из них; был знаком с ним, трогал, называл по имени.

Слабый и грубый образ с плоским торсом, пухлые плечи, тоненькие ляжки, худющие, как спички, ноги, сухожилия, впадины и мышцы.

Одиночество причиняет телу боль, порой физическую, когда, не в силах утолить желание, водит своим крюком по вашей плоти; старые девы и мальчики знают, что я имею в виду. Боль рассеивается по коже, иссушает ладони, сковывает кости, выкачивает воздух из груди и сжимает ее в тисках. Боль раздирает плечи, хватает клещами затылок, утяжеляет и сокращает ягодицы, ослабляет ноги, как у выздоравливающего больного, который все еще в жару, но встает, чтобы помочиться. Смехотворный недуг.

Испытывать это недомогание перед ним было скучно. Но я и сам не знаю, что нужно делать. У меня словно зуб разболелся: любовные рези. Ничто так не изолирует.

Там-то я и подойду к нему — под грифельной доской, где цветными мелками записывают время отправления поездов. Он остановился посреди перрона, в самой гуще людей, изучающих расписание.

Тут нельзя оставаться, люди косятся на нас, они все понимают. На вокзале стоит всего два поезда, отправляющихся еще очень нескоро. Они пустые; мы выбираем один и тайком поднимаемся.

Он был еще наивнее, чем я, и подчинился мне, точно кролик удаву. Мы сели друг против друга в купе, он даже не понимал, зачем. Потом он мало-помалу вышел из-под гипноза.

Или вышел, наоборот, резко, когда я дотронулся до его колена и штанов. Все оттого, что я поднес к его члену ладонь, ставшую продолжением моего взгляда. Он тотчас отшатнулся.

Он встал и сошел с поезда. Я этого ожидал: вряд ли можно рассчитывать на что-либо другое. Но все же я надеялся, что это произойдет не так скоро.

Нужно было нарочно положить руку, чтобы он возмутился, оскорбил меня и отбил всякую охоту. Я остался в вагоне.

Я сойду на конечной, за городом, и выберусь на дорогу. Когда наступит ночь, лягу спать под деревьями. На следующий день отправлюсь дальше, пойдет дождь, он будет лить беспрестанно. Позже найду пристанище, например, в церкви; меня обнаружат, допросят, заберут с собой, вернут родителям. Чтобы я смог снова уйти пару недель спустя, постарев за это время.

Тогда я буду уже при деньгах, украду их дома из ящика и уеду далеко. Все равно, на каком поезде — дальнего следования или пригородном. Если хочешь двигаться против ветра, не оставляя улик, нужно ехать на мотовозах, старых паровозных составах, перебираясь из одного крупного города в другой, а крупные города несказанно унылы.

Сидящие на месте пассажиры. Сорок-шестьдесят километров от одного местечка до другого, чтобы продать лифчики, съездить на похороны, погасить долги, навестить больного, получить наследство, умереть на родине; на каждом лице растерянность и нервное возбуждение — вечные спутники дальних поездок.

Обычная зима, яростный декабрь: весну оставим другим, я еще не в том возрасте.

Я быстро нашел его на перроне, это было нетрудно — они повсюду, а толку никакого. Я проследил за ним, сел напротив в поезде, одном из этих поездов.