Редкие земли

Аксенов Василий Павлович

«Да-да, — ответил сын все с той же рассеянностью, к которой, казалось, прибавилось ожидание. — Все это растворилось там, в воде, в резервуаре элементов. У тебя тоже так было, отец?»

«Я отчалил в растворе шафрана и миндаля, — ответил Ген. — И прошел сюда под мерцанием редких земель».

«И вот появилась моя мать», — с некоторой высокопарностью, как в какой-нибудь классической драме, провозгласил Никодимчик и сделал жест «извольте» в сторону все еще зримого океана. Оттуда, из пены морской, возникла и вышла на брег девушка с оголенной грудью и округлившимся животом. Все еще в стиле «фабрики звезд» она помахала им рукой, то есть слева направо and back.

«Да ведь это, кажется, не мать, а любовь твоя Дельфина», — предположил отец, но сын поправил его: «В этом вряд ли уловишь

разницу. Так же трудно уловить разницу между мной и сыном в ее чреве, если не считать его ненавидящего взгляда. Пойдем к ней, отец».

Они спустились с дюны и меж просохших бревен и коряг, смешанных до неразличимости с просохшими скелетами биосферы, прошли они к матери Дельфине, которая тут же без мук и без всяческих экссудатов, без плаценты и пуповины произвела мальчика, а тот тут же протянул ей руку и помог встать, и взгляд его был лучезарен, если только он сам не был лучезарным взглядом. «Теперь мы все вместе», — произнесла мать, и они отправились в необозримость, все четверо, если есть тут нужда в подсчете уходящих.

Кажется, за ними еще юлила доска Рокси, пока не растаяла в общей доскотеке.

В саду, окружающем дом, где во все времена года что-нибудь да цвело — зимняя ли камелия три месяца пылала алым огнем, неизвестный ли мне по названию суховатый куст весной покрывался маленькими цветочками, создавая лиловый мираж, ирисы ли вдруг в какую-то ночь мощно поднимали свои ярко-синие замысловатые головки, гортензии ли на все лето заявляли о своем пышном присутствии, мальвы ли покрывали свой куст сиреневыми откровениями поздней весны, магнолия ли развешивала свои белые чаши с непременными в их глубине крупными каплями влаги, летние ли петунии в оранжевом раже седлали ворота, дерзко ли утверждался розовый олеандр, розы ли потаенно возникали вдоль подзаборной колючей путаницы, — в этом саду в сумерках я сидел, уставившись на освещенную стеклянную дверь своего кабинета, где на столе под двумя лампами стоял мой открытый iBook G4 и призывал к завершению работы.

Должен признаться, что не ожидал такого грустного финала. Все как-то грезился некий вызов, что-то вроде победы, встреча не призраков, а живых, волна какого-то отпетого героизма, смесь мягкой грусти с жесткой иронией; в этом роде. Увы, за пять страниц до конца все повернулось иначе. Так уже не раз случалось в моей практике сочинительства романов. Не только характеры показывают свой нрав, противится и композиция. Роман разваливается и тем самым свершается. «Редкие земли» обретают ритм и поэтический слог.

* * *

Вблизи селенья Иттерби Ученый шведский Карл В озерах камни теребил, Кораллов он не крал. Там проявился хитрый Иттрий, Сей тугоплавкий элемент. Ракеты, что твои осётры, Несут свои крутые бёдра И возжигают страсть комет.

* * *

Чу, тайные шаги Лантана… Крадется пестрый, как султан, Могучий, как нога атланта, Со стрижкой модного шатена, Торит он тропку на Алтай.

* * *

Когда тебя назвали Церий, Не знали, что преломишь свет, И в химии, как в мире целом, Возникнет ультрафиолет. Ты видишь зерна? Хохочет ёрник, И Цельсий прыгает, как в цирке, А слышится дуэт на цитрах, И в парке цитрусы трясут. Тащитесь по дорогам торным, Где путник шел в венке из терний И мыслил по бокам тростник. Там плебс вопил, как воют звери, Как скрытые в хиджабах стервы… Где тот пророк, в кого я верю? Но перли сквозь трясины вепри… Так и назрел бы гнусный чирий, Когда б не Церий.

* * *

Клади в карман магнит — Самарий, А также славный Неодим, И, если их возьмем суммарно, Они притянут к нам амуров, Хватать их будут наобум.

* * *

Сквозь атмосферу жаждет Тербий Усилить свой люминофор, Как замечательность верлибра Усиливает древний хор. И всё проносится, как зебры, И стонет, как под вихрем вербы, А под мостом ревет отребье И жрет хрящи и кости рыбьи, А нищий убегает с торбой, И на потребу всяким ордам Отменные саперы-сербы Толкают задницей мотор.

* * *

В тот день заладил адский ливень, Но сквозь прозрачнейший рентген Предстал пред нами Гадолиний, Как будто прибыли в Рангун. Пред нами восемь га долины, Муссон и вихрь, потоп минут. Там проплывают на гондоле Туда, где стонет менуэт, К дворцу имперскому Елены. Мечтает всяк: альков для лени Ему в палаццо отведут, Где будет Гадолиний вздут.

* * *

Он ускользал от нас, Европий, Пускался в хитрые финты. Понадобились шурупы Его к Таблице привинтить. Теперь сидим и пьем сиропы И поглощаем дежоне: Химический бифштекс с укропом И сплав с сибирским бланманже.

* * *

Да кто этот ваш пресловутый Диспрозий? Спросил на бегу торопливый прозаик. Какие вы все, журналисты, занозы, Ответил агент, суетливый, как заяц.

* * *

Он редкостный, но также сходный С любой землей, балтийский Скандий, И высится он, словно Анды Над плоскогорьем этим гадским, Где правит Кадмий.

* * *

Хотите, назовите Гольмий И съешьте с солью. Он вам придаст изящность пальмы, И в теплый вечер в Стокгольме старом Стен Гетц нас проведет по барам Своим бемолем.