Редкостная Золушка
Шрифт:
Наступил июнь. Дата родов была определена десятым числом. Не знаю, то ли гении акушерства и гинекологии просчитались, то ли моему богатырю просто-напросто уже не хватило свободного пространства, но ровно в два часа дня первого июня на свет появился Стальцов Сергей Павлович.
И кто говорит, что счастье нельзя измерить… Можно… В моем случае пятьюдесятью восемью сантиметрами и шестью килограммами.
— В папу! — Вся принимающая тяжелые роды бригада, кажется, вздохнула с облегчением.
— В папу, — проливала я слезы радости, смотря на пухлые
Герой нашего времени
Говорят, что самое страшное для военкора — перестать бояться. Это не совсем так. Самое страшное оказалось не заметить ту грань, переступая через которую перестаешь чувствовать. Перестаешь ощущать не только страх, но и сострадание, боль… Ты просто безразличная ко всем и вся бесчувственная машина.
Все, что происходит вокруг тебя лишь картинка в объективе камеры. Стрельба, крики, взрывы — обычная постановочная игра, а люди — всего лишь серая массовка в театре военных действий.
Я в очередной раз навел свою камеру на разрушенный от взрыва дом. Детально заснял все: кухонную утварь, глиняные черепки, коврик для намаза — почему-то нетронутый взрывом, подпаленные лоскуты платьица тряпичной куклы. Сохранил запись и прошел к следующему дому.
На этот раз я делал репортаж из освобожденного от боевиков города. Материала было столько, что я беспокоился лишь об одном — хватит ли заряда аккумулятора и места на флэшке…
— Паха, пойдем в штаб. Уже вечер. Опасно.
— Еще есть время. Надо доснять. Завтра будет некогда.
— Ты больной, мать твою, на всю голову. Тут в пыли и при ярком свете растяжку не увидеть…
— Иди. Я досниму и приду.
— Паха, у тебя материала на десять статей. — Евгений продолжал бурчать, но шел следом.
— Жека, заебал. — оборвал я друга. На несколько минут повисла тишина. Этого времени хватило, чтобы заснять последнюю развалину
Мы вернулись в лагерь.
— Я в штаб. Ты со мной?
— Нет. Еще надо заснять лагерь беженцев.
— Больной.
Мы разошлись. Каждый по своему стараясь заполнить образовавшуюся пустоту…
Следующий день начался со сборов. Мы с Жекой были включены в группу сопровождения беженцев. Снимали все. И посадку в автобусы, и молчаливые скорбные лица старцев, и напуганные глаза детей.
Вся колонна выдвинулась лишь к обеду. Военные машины и автобусы шли на расстоянии друг от друга. На каждую гражданскую технику приходилось по два расчета военной. Мы ехали в первой машине, пытаясь стоя в кузове заснять следовавший за нами автобус с детьми.
Все военные корреспонденты проходят подготовку перед первой командировкой. Знают, как оказать первую медицинскую помощь, умеют избегать конфликтных ситуаций,
Автобус резко вильнул вправо, потом влево. В этот момент переднее колесо было пробито точным выстрелом и прошитый бронебойными патронами автобус завалился на правый бок.
— В укрытие! — донеслась до меня команда, но я продолжал снимать. Не мог упустить такие кадры.
Военные из сопровождения открыли ответный огонь, принимая огонь на себя.
— Паха, не дури! — Я скинул руку друга с плеча, настраивая резкость…
Вовремя, так как из зияющей черноты, где пятью минутами ранее еще находилось лобовое стекло, показалась детская рука.
Я все продолжал снимать…
Ребенок вылез полностью, упав тут же на потрескавшуюся глиняную землю.
Сглотнул подкатившую к самому горлу желчь. Какофония звуков обрушилась на меня. Я не был оглушен стрельбой из бронебойного орудия, нет. В таком состоянии я провел несколько месяцев. В состоянии полной отупляющей пустоты.
— Твою мать, — бросил камеру в кузов. Подхватил сумку-аптечку. Спрыгнул с борта и побежал к ребенку. В спину неслись приказы вернуться. Жека проклинал всех и вся, призывая к благоразумию.
Я уже был у автобуса…
***
От Паши, точнее, от Алины не было вестей. Каждый раз приходя к нам с Сережей в гости она, встречаясь с моим вопросительным взглядом, выдавала с порога, что Паша не писал, не приезжал, не звонил…
Полгода. Боже мой! За это время наш сын вырос так, что легко выходил за годовалого мальчугана. Я все свое время уделяла ему, поняв одну простую истину — всех денег я не заработаю, и так мне и сыну на хлеб с маслом хватит. А вот это время слишком быстротечно, чтобы разменивать его на несущественное…
Каждый день я просматривала новости, искала информацию в интернете. Каждый Божий день я боялась узнать о том, что Паши больше нет.
Я смотрела на нашего сына и корила себя за то, что не сказала Паше о Сережке. Сейчас, имей я возможность что-то изменить, поступила бы иначе.
Я искала, я ждала, я умирала каждый день, и только сын возвращал меня к жизни…
Однажды я все же нашла то, что так долго и самозабвенно искала.
Статья о журналисте, который помогал военным спасать из под обстрела детей. "Герой нашего времени" — так называлась статья. Но не она привлекла мое внимание, а фотография…
На ней был запечатлен мужчина, крепко прижимающий к себе ребенка. Казалось, что он просто укачивает малыша. Мужчина сидел на глиняной земле, в одной руке держал очки, второй прижимал детскую головку к щеке. Камера выхватила выражение его глаз — многогранность тоски и безмерную ярость. И одна слеза, оставившая на припорошенной глиняной пылью щеке свой след…
Я старалась не смотреть на ребенка, перевела взгляд на мужчину.
Пашу я узнала с трудом. Лицо чуть состарилось бородой. Волосы отросли. Вокруг глаз залегли глубокие морщины.