Рефрен
Шрифт:
За стенами бушевало море, все еще в мытарствах пронесшейся бури. Но сквозь французские окна я видела, что тучи уже стали подниматься, обозначая надежду на то, что последние искры закатного солнца все-таки пробьются в дом.
ЭПИЛОГ
7 июня. Вашингтон. Отс-стрит.
Она выглядела довольной, но я не желала задумываться о причинах этого.
Видимо, по ее мнению, я демонстрирую какой-то прогресс.
Прогресс – сдвиг с мертвой точки…На движении вперед все еще стояло вето.
Некомфортно пошевелившись на кушетке, я затеребила в руках носовой платок.
До сих пор было непривычно без гипнотически вьющейся перед глазами завесы сигаретного дыма. Будто я была нагой. Уязвимой, открытой каждому взгляду и слову.
За несколько месяцев бесед в этом кабинете я научилась сосуществовать с этим чувством.
Она положила ногу на ногу. Красивые линии лодыжки и колена вновь под черной вуалью узоров.
Доктор Аманда Питт была педантична и консервативна во всем. Кроме легкомысленного настроя, который демонстрируется выбором колготок. Сегодня – продольные и поперечные рисунки точек, расползающихся в овалы. Напоминающие детские представления о каплях дождя на листе альбома.
…Мари часто рисовала дождь. Потом я научила ее рисовать зонтик и крохотную фигурку девочки под ним.
– Есть что-то, что представляет для вас наибольшую трудность на данный момент?
Все еще было тяжело формировать боль в слова. Быть откровенной, выражая то, в чем нельзя быть откровенной, на что нельзя наложить швы разговора по душам.
Расставляя слова в своем будущем ответе, я заскользила взглядом по кабинету.
Безликие белые, бежевые, орехово-коричневые тона сегодня были вплетены в игру солнечного света, делающего их немного волшебными. Витиевато-закрученные буквы на серебристых листах дипломов исчезли за ровной гладью золота, легшей на стекло, - магическое зеркало. Прочертив две ровные широкие полосы – дорожки из желтого кирпича, солнце затерялось в сухой композиции, занимавшей место в углу: на черных мертвых ветвях, вытянувших сухие кривые и узловатые пальцы к самому потолку, красовались нежно-розовые звезды четырех крупных цветков.
Натуралистичная аллегория городской рутины, убивающей воображение.
– Да, полагаю, есть, - тихо начала свой ответ я. – Тэд почти каждый день бывает у Мари, подолгу говорит с ней, а я… Я не могу. Я хочу, но не хочу, понимаете?
– Вам придется пояснить, Белла, - Аманда Питт смотрела на меня со спокойной сосредоточенностью, ни одна черта лица не дрогнула в эмоции.
Это был будто кивок одобрения для меня.
Мать, которая ни разу не была на могиле своей обожаемой дочери. Эквивалент смертного греха, смоляное неотмывающееся пятно оскорбления памяти.
– Я хочу, чтобы для меня она оставалась живой. Всегда. Если.., - я справилась со спазмом в горле. – Если увижу ее могилу, то Розмари умрет и в моих воспоминаниях.
Доктор Питт, сделав пометку в блокноте, подняла взгляд на меня.
Бессердечность мудрости – вот что было в серых глазах.
– Но вы хотите быть с мужем там?
Я кивнула. Ноздри и глаза защипали подступающие слезы.
Мари больше нет. Скоро уже будет год…
И каждое утро я, просыпаясь, заново выстраиваю себя. Реанимирую. Учусь дышать, двигаться и наполнять свою жизнь шелухой смысла под громкий шепот своего рефрена. Учусь спокойно шагать по всаживающейся в кожу стеклянной крошке чувства своей вины.
Да, мне хотелось бы говорить с ней так же свободно, как и Тэд. Сидя у ее могилы. Воспринимая факт смерти так же безмятежно, как факт жизни.
Нет. Невозможно.
Мне так много нужно сказать моему солнышку!.. В последние дни мне казалось, что она совсем оставила меня…
– Белла, дайте себе время. То, что вы не бываете на кладбище, понятно и не заслуживает порицания. Вы придете на могилу Розмари, когда внутренне будете к этому готовы.
Буду ли я к этому готова?
Сумею ли найти в себе силы, чтобы однажды посмотреть мужу в лицо? Посмотреть и вспомнить Мари без обрывающейся пропасти осознания ее вечного отсутствия? Хватки ледяной тоски на моем сердце? Посмотреть и увидеть лишь его самого?
Ответы на эти вопросы не даст мне даже всеведущая Аманда Питт.
– Вы говорите с мужем о дочке?
Я облизала потрескавшиеся губы и вцепилась в платок похолодевшими пальцами, снова сожалея о том, что бросила курить.
С тех пор, как вернулись с Эсперанцы, как раз к самому Рождеству, мы говорили о ней каждый день. Эти разговоры были как кровопускание…
– Да, ежедневно.
На последнем слове мой голос сломался.
Тэд. Я не была уверена, что испытываемые мной чувства к нему являются любовью.
Не может являться любовью то, что похоже на нужду больного в кардиостимуляторах или же инвалида – в протезе.
Болезненная, трагичная зависимость.
Он заставлял меня говорить с ним, заставлял считаться с тем, что он есть в моей жизни. Задевал незаживающие раны.
Это было слишком близко к ненависти, к враждебной неприязни. Слишком близко, если бы не сокрушающая благодарность. За трепетную, опекающую любовь, за внимание, за разделение мира воспоминаний. За то, что с терпеливой нежностью вытирал мои слишком частые слезы, крепко прижимая к себе, наполняя мою холодную пустоту теплом. За иллюзию незыблемости своей близости, за обещание угасания боли.
– Хорошо, - доктор Питт выпрямилась в кресле, обе стопы, заключенные в лакированную кожу классических черных туфлей, опустились на бежево-золотое ковровое покрытие, примяв его толстый ворс.
Это означало, что наше время истекало. Вскрытие моих душевных патологий подходило к концу.
Я выдохнула, снова беспокойно заерзала.
Устала, истощена. Хочу вернуться обратно: в ограничивающе-спасительные стены квартиры, в сети заботы Тэда.
– После того, как вы переедете, кое-что изменится, - Аманда расположила блокнот на коленях, разместив ухоженные руки симметрично друг к другу.