Рефрен
Шрифт:
– Послушай, Белла, у меня есть для тебя прекрасный вариант, - Джейн снова стояла у меня за спиной, вцепившись в плечи. – Дядя Фред звал провести на Эсперанце месяц, Алек все равно не может, застрял с этой своей сделкой. А тебе, милая, это сейчас ой как необходимо. Уезжай туда.
– Сегодня вечером можно? – сухо спросила я.
Мне надо было уехать. Надо было вновь остаться одной в царственных холодных покоях горя.
Мари больше нет. Меня ничто и нигде не держит.
– Можно. Я позвоню, договорюсь, чтобы тебя встретили.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
…Наверное,
Я была заперта в лабиринте мыслей о Розмари.
Малышке не приходилось летать. Боялась бы она? Нет. Она была бы перевозбуждена, непоседлива от множества новых впечатлений. Смеялась бы, улыбалась. Была игрива, как солнечный лучик.
Мари больше нет. Как же я тоскую по ней…
Если бы он заговорил, обозначил свое присутствие, то все было бы иначе. Но он молчал, наблюдал, видимо, сосредоточив свой взгляд на моей правой щеке, поскольку я была повернута к иллюминатору, безучастно фиксируя, как земля, сливаясь в бегущие коричневые с белым полосы, остается позади, внизу.
Я случайно развернулась окликнуть стюардессу. Я случайно натолкнулась на внимательный, настороженный взгляд бирюзовых глаз.
Нет. Невозможно.
Хорошо знакомое лицо. Лицо, отчеканенное сердцебиением. Каждая черта как удар об землю, резкий, внезапный, после которого невозможно вдохнуть и все тело дрожит. Коллапс, адреналин, шок, раздирающая боль.
Всхлипнув, я снова отвернулась к иллюминатору, впилась зубами в нижнюю губу, дурнота волнами желчи подкатывала к горлу.
– Прошу, не надо, - он не дотрагивался до меня, наклонившись ко мне, к самому уху. И только голос… В голосе – плавящая теплота.
– Прости, пожалуйста, но я не могу иначе. Я чувствую, что теряю тебя. А я не могу допустить этого. Так не осуждай меня за то, что я борюсь всеми доступными способами.
– Джейн тоже хочет как лучше, - холодно бросила я.
Я закрыла глаза.
Его лицо… Почему она была так похожа на него? Почему ее забрали у меня?
Он изменился. Не постарел. Угас. На нем лежала печать траура. Она не старит, она высасывает яркий блеск глаз, сминает гладкие черты, оставляя тяжелые складки у губ, на лбу, крадет ауру беззаботного счастья.
Больше он не был тем Тэдом, чей восторженный, полный жизненной игры взгляд лился на меня сквозь витрину магазина обуви в момент нашей первой встречи. Он не был тем, кто уверен во всем, кто доверяет судьбе. Не был тем, для кого счастье так же просто, как приготовление кукурузных хлопьев на завтрак.
Он стал другим. Стал закопченным сажей смерти куском стекла, который больше не пропускает солнечный свет.
Мари нет. Солнце угасло. И с полоснувшей остротой ясностью я увидела: он тоже знает этот рефрен.
– И Джейн тоже прости. Нам обоим надо уехать, отвлечься. Просто позволь быть рядом…
Он продолжал говорить. Поток слов огибал мой слух. Так вода обтекает камень, не проникая вовнутрь.
Я устала. Словно прожила тысячи жизней, изборожденных черными пропастями трагедий.
…Заблудилась в седом тумане опустошенности.
Он будет рядом. Но я так далека от него, я рядом не буду.
20 ноября. Эсперанца. Карибские острова.
Из зимы очутиться в лете. Вероятно, это то, что должно восприниматься как приятный шок, экстаз от приключения. Я чувствовала лишь пустоту, монохромность усталости, горечь никотина во рту и головную боль из-за джетлага.
Оторвав ладони от песка, я поднесла их к своему лицу, пристально вглядываясь в точки мокрых песчинок, впившихся в кожу. Каждая – одинокая планета во вселенной множества. Каждая – кусочек былого единства, по воле воды, ветра и судеб ставшая горькой отдельностью.
Я не ждала солнца. Не хотела, чтобы оно всходило. Я хотела этой призрачной границы между тьмой и светом.
– Пойдем, - тихо прошептал Тэд в мое ухо, я почувствовала его дыхание в своих волосах, горячая ладонь легла на мое плечо. – Тебе нужно отдохнуть после перелета.
Я вздрогнула.
Мне нужно отдохнуть, чтобы догнать свою тьму.
27 ноября. Эсперанца.
Я долго привыкала к этому: его присутствию в непосредственной близости, когда тепло чужого тела чувствуется даже без плотного или мимолетно-легкого соприкосновения, его словам, рассказам ни о чем. Училась не вздрагивать, когда он со спокойствием собственника накрывал рукой мою талию, плечо, обхватывал сгиб локтя, переплетал свои пальцы с моими. Училась жить под метроном его тихих, но твердых шагов, колебаний воздуха от его телодвижений.
Его забота опутывала точно нити паутины, растянутой повсюду.
Он не повышал на меня голоса, ничего не требовал, но даже через преграду предупредительности и деликатности я ощущала хватку его нетерпения. У него получалось быть нейтральным. У меня получалось смотреть на него, не видя. Я чувствовала пронзительный взгляд его глаз все время. Даже ночью, когда просыпалась, лежа на спине или боку, закрывая створки времени и пространства, восстанавливая карточный домик воспоминаний о дочке. Закусывая губу, сжимая руки в кулаки, борясь с дурнотой, когда в голове молотил мой страшный рефрен: Мари нет, Мари нет, Мари нет.
Он обнимал меня, прижимал к себе, будто и его рефрен пульсировал в унисон с моим.
Я почти верила в это. Почти отталкивала его. Но ни разу совсем.
Мари так любила его. Ради нее…
30 ноября. Эсперанца.
Тэд привел меня сюда, и на какое-то время я ослепла.
На Эсперанце все было слишком ярким, слишком живым. Заявляющим о себе многоголосием расцветок и звуков. Все протестовало против такого вторжения. Потом я выработала своеобразные антитела на тропическую роскошь острова, покидая дом или вечером, или на рассвете. Но сейчас защита не могла действовать.