Рефрен
Шрифт:
– Каким вы видите свое будущее, Белла?
Розовые, нейтрально накрашенные губы доктора Питт зашевелились. Ее голосовые связки модулировали звуки, но мне они казались чужеземным наречием, округляемым и смягчаемым двумя половинами рта.
– Простите, - хрипло пробормотала я и потянулась к сумочке у своего правого бедра. Похрустывающая кожа кушетки вторила амплитуде моих движений. – Могу я закурить?
Она растерялась. Всего на долю секунды. Во взгляде блеснула молния очередного вывода обо мне.
Да, доктор, сделайте пометку в своем блокноте: курильщица,
Чем мне может помочь эта по-деловому собранная платиновая блондинка, изучающая каждый мой жест, каждое слово, каждую позу, вдох и выдох, как изучают под микроскопом раковую клетку, желая найти способ управлять ее ростом и делением?
Что вообще она может знать о смерти тогда, когда в ее глазах весь груз научного исследования жизни?
Доктор Хейл кивнула, хотя и без этого вежливого согласия мои пальцы нащупали пачку сигарет и приютившуюся под ней зажигалку.
Мы посмотрели друг на друга в секундной дуэли взглядами. Она – с бесстрастностью наблюдателя, я – с равнодушием смертника. Затем нас разделил вспыхнувший огонь зажигалки.
Горько-сладкий никотиновый дым заволок легкие и голову. Я чуть расслабилась, раскрылась. Мисс Анализ сразу же поймала момент:
– Так каким вы видите свое будущее, Белла?
– Ледяная пустыня, - искренне ответила я, выпустив струю дыма, сосредотачиваясь на его гипнотическом колыхании. – Пустыня черного льда, без света, без воздуха. Лишь пустота.
Карандаш доктора Питт, казалось, зажил бурной жизнью, заходясь в пляске по бумаге блокнота.
– Чер-но-та, - произнесла я по слогам ровным голосом, то ли желая помочь ей зафиксировать диагноз, то ли оформляя в слова холодящее прикосновение крыльев смерти, опустившихся на мои плечи четыре месяца и два дня назад. Тяжелые, сковывающие каждый порыв жизни морозным дыханием.
– Да, нелегко пережить то, что пережили вы, - серые прозрачные глаза смотрели прямо в мои, внушая, призывая к доверию. – Но вам не кажется, что у вас может быть новая жизнь? Вы еще молоды. Всего тридцать один год.
Новая жизнь. Звучит точно волшебный щелчок пальцами. Раз, - и ты уже другой человек, в другой обстановке, не хоронивший свое сердце и самого себя. У тебя другой дом, работа, муж и, возможно, ребенок. Все еще живой.
Теперь от наркотического влияния никотина не осталось и следа. Игра с контролем закончилась. Желудок подкатил к горлу, свободной рукой я сжала подол юбки, отстраненно следя за тем, как седые снежинки пепла падают на пушистый бежево-золотой ковер доктора Питт.
Я так истощена. Я хочу уйти отсюда. Уйти от зорких оценивающих глаз этого патологоанатома человеческих душ. Уйти от Тэда, ждущего за дверью кабинета. Уйти от яда никотина во рту, сердце, голове. Просто уйти от шума. Остаться наедине со своей пустотой, в выжженной пустыне, некогда бывшей многоцветным райским садом. Эдемом любви к своему ребенку.
Мари. Ее нет.
Теперь не осталось ничего. Чер-но-та.
Смерть забрала ее. Но я хорошая мать, я не сдаюсь. И, схватив балахон черного ангела, я не отпускаю его от себя, молясь
Я не отдам своего ребенка.
Розмари Джеймисон. Или Мари. Короткая форма имени прилепилась к ней с самых первых дней ее жизни. Она родилась недоношенной, раньше срока. Вероятно, торопилась начать жить. Оказалось, ей немного было отпущено… Кем отпущено? Господом богом? Тем верховным судьей и повелителем, что считает нужным дарить жизнь и забирать ее мгновенно, не оставляя права на апелляцию. Или же дьяволом? Тем демоном, что заставляет садиться пьяным за руль и сбивать катающуюся на самокате девочку.
Мы назвали ее в честь моей бабушки, женщины, которая вырастила меня вместо вечно занятой и озабоченной неудачной личной жизнью матери. Дочка была похожа на мужа, точная копия: непослушные локоны цвета яркой меди, бирюзовые глаза, веселые точки веснушек на носике, точно такой же формы, что и у Тэда. Все как у Тэда. В ней ничего не было от меня, разве что упрямый характер и целеустремленность. Если она что-то захотела, ни за что не перетянешь ее внимание на другое.
Легкая, подвижная, жизнерадостная, болтливая. Как птичка, порхающая с места на место, заряжающая все и вся своей кипучей солнечной энергией.
Наше солнышко.
Теперь оно погасло навеки. Теперь его нет.
Мари нет. Нет. В этом слове звенит сталь безысходности. Это слово ставит размашистую точку жуткой тоски длиною в вечность.
«Нет». Как часто я обижала ее этим словом? «Нет, Мари, тебе нельзя больше конфет». Боже, от чего я ее защищала? От диабета? Аллергии? Зачем я это делала, если по истечении девяти месяцев и шести дней со дня ее пятого дня рождения ей не суждено было съесть ни кусочка сладкого? «Нет, малыш, на улице холодный ветер, нельзя идти в такой тоненькой шапочке». От чего я ее спасала? От отита, простуды? Для чего я ее берегла, если все было кончено за какие-то две минуты после удара того автомобиля?
«Нет, солнышко, это платье праздничное. Не надо его носить каждый день. Давай мы сохраним его до Рождества». Для чего я купила и прятала красивый, но бесполезный кусок шифона, если моя девочка больше не оденет его никогда? Никогда!
Нет. Мари нет.
Новая жизнь? Нет. Не новая. Потому что никогда не будет новым то, перед чем стоит это «нет». Нет жизни.
Новая попытка вернуть прежнюю себя? Нет. Потому что не будет меня прежней. Нет меня.
Новое появление Тэда в моей судьбе. Нет. Потому что уже нет нас. Нет семьи.
Без Мари ничего нет.
А я лишь сохраняю равновесие, балансируя на тоненьком обрывающемся канате, протянувшемся из пустоты в пустоту.
– Белла, - доктор Питт наклонилась и пододвинула ко мне коробочку с бумажными салфетками.
Она думала, что я собираюсь заплакать.
Нет. Слез нет тоже. Они не иссякли, не высохли под действием часов, дней, недель, месяцев. Их просто не было. Невозможно оплакать горе такой разрушительной силы. Только не слабому человеку, для которого всегда есть какой-то предел.