Река прокладывает русло
Шрифт:
— Товарищ Жариковский, зачем тебе такая уйма первоклассного дефицита? — Он сделает так: требование оформит на весь запас, а выдаст он только треть. Остальное пусть лежит на полке: так надежнее.
Однако Жариковский имел свои представления о надежности. Он твердо знал, что сильнее Крутилина начальника нет.
— Не выдашь полняком, директору доложу! — пригрозил он.
Шишкин покорился горькой судьбе и поплелся на склад; сердце его разрывалось от скорби.
Лесков, вернувшись в лабораторию, с отвращением сказал Закатову:
— Вот вам результат: обругали — и ничего не достал. Век не ходил
Закатов был подавлен. Испытания новых приборов шли трудно. Надежда на улучшение конструкции провалилась. Он обиженно пробормотал, что его участок самый сиротский в лаборатории: ни внимания, ни помощи. Был у него надежный помощник — Селиков, но и того угнали неизвестно куда, как только немного наладили регуляторы.
Лесков почувствовал, что Закатова необходимо успокоить.
— Ладно, позвоните Селикову по телефону, чтоб он явился к вам.
Селиков пришел в тот же день. Закатов так обрадовался его возвращению, что чуть не расцеловал. Селиков, открыто этого не показывая, тоже любил своего раздражительного и увлекающегося начальника. Он ознакомился с новыми приборами, прикинул на стенде, как они себя ведут. Приборы ему понравились. Услышав об истории с Шишкиным, он презрительно заметил, что Лесков и Закатов — дундуки.
— Почему дундуки? — возмутился Закатов. — Слушай, Сережа, сколько раз я тебе говорил: придержи язык. Доведет он тебя до горя.
— Дундуки! — настаивал Селиков, распаляясь. — От Шишкина добром вздумали получить дефицитный материал! А почему вы не потребовали, чтоб он с вами отражательной печью поделился? Эффект был бы тот же. Я считаю, что дело проваливается из-за отсутствия у вас технико-дипломатических способностей.
— У тебя имеются технико-дипломатические способности! — фыркнул Закатов. — Хватит говорни, Сережа, придется как-то изворачиваться.
— И не подумаю, — упрямо сказал Селиков. — В общем, так: поручите это дело мне.
Закатов с надеждой смотрел на Селикова. Он знал, что тот, входя в раж, способен горы перевернуть. — Ты это серьезно, Сережа?
— Точно, говорю вам.
— А каким способом?
— Пока секрет. По совершении акции опубликую все относящиеся к делу материалы с приложением чертежей. Что мне нужно? На два дня забудьте о моем существовании. Идет, что ли?
— Идет, конечно!
На третий день Селиков явился к Закатову и бросил на стол справку, что за эти два дня затратил четыре человеко-смены на обследование контрольно-измерительного хозяйства медеплавильного завода. Потом, священнодействуя, он вытащил из кармана рулон листового супермаллоя. Закатов с воплем восторга вцепился в бесценный рулон и потребовал объяснений.
— А ничего особенного, — сообщил Селиков с горделивой скромностью. — Пришел на завод, схватил Жариковского за горло и выжал из него потребное количество материала. Такова техническая сторона дела. Технике предшествовала дипломатия: ходил по цехам и вписывал в блокнот замеченные неполадки с аппаратурой. Пока я оформлял акт обследования, Жариковский дышал, как паровозный котел. Потом он осведомился слабым голосом, чем этот акт пахнет. Я не скрыл: рублей триста нового штрафа, строгач в приказе, а возможно, и снятие с работы. Он взмолился: как, почему? Он, мол, хороший! Я, конечно: «Не в ту сторону
Закатов, вскочив, облобызал Селикова в обе щеки.
10
Работа кипела на всех переделах обогатительного процесса. Вся цепочка операций, от завалки руды до выдачи концентрата, представляла теперь единую автоматическую линию, и ею управлял главный регулятор, командовавший мельницей. Всюду стояли опытные приборы, они проверялись и переделывались, в конце испытаний каждый приобретал иной вид, чем вначале Лубянский для опытов отвел вторую мельницу в третьей секции, она так и называлась — «экспериментальная». Мельница эта была усыпана приборами, как старое дерево гнездами. Тут всегда толкались люди, лаборанты таскали пробы, насыпали в ведра руду, дежурили у щита: все учитывалось, все анализировалось, все записывалось. Для Закатова, руководившего испытанием, был поставлен против мельницы стол, но он не мог усидеть на одном месте, он метался от автомата к автомату, пробегая в день, по подсчетам более спокойного Селикова, больше сорока километров.
Часто наведывался Лесков. Больше всего его интересовал главный регулятор, звукомер, записывающий шум мельницы, — электроухо, как его называли еще. Этот прибор делался по книжным схемам, он не являлся новинкой. Закатов относился к нему с некоторым пренебрежением, но Лесков считал, что все автоматы подчиняются звукомеру, ни один из них не исследовался с такой тщательностью. Неделя тревог и терзаний многому научила Лескова. Он знал, что плохая работа мельницы может быстро вывести из строя всю технологическую цепочку и что неполадки на мельницах — вовсе не редкое явление. Закатов как-то сказал Лескову с раздражением:
— Удивляюсь, что за открытие вы нашли в этом дурацком звукомере! Еще дедушка Крылов описал его принцип — пустая бочка гремит громче, вот и вся мудрость.
Лесков улыбался, он уже привык к тому, что свои приборы значительно больше увлекали Закатова, чем чужие. И была правда в его остроте: пустая мельница гремела громче, чем полная. Но это была не вся правда. Шум, издаваемый мельницей, являлся самым тонким и самым верным признаком ее работы. Это знал каждый рабочий-измельчитель, он ходил вокруг мельницы и вслушивался, ухо было главным его помощником, прибор только воспроизводил — более точно и объективно — слух человека. Но прибор мог работать и лучше, чем человек, в это Лесков верил.
Многое в успехе задуманного опыта зависело от измельчителя, обслуживающего экспериментальную мельницу. Лубянский выделил двух лучших рабочих: Николая Сухова и Алексея Фесекина. Лысому Николаю Лесков не порадовался: тот не являлся другом автоматики. Алексей Лескову нравился, он был восприимчивей к новому.
В первый же день испытаний Алексей подошел к Лескову, улыбаясь самой широкой из своих улыбок. Он кивнул головой на прибор, выполнявший с сегодняшнего дня главные из его функций.
— Слышит мельницу.