Река
Шрифт:
— Мы только друзья, — говорит Ребекка и открывает заднюю дверцу машины, чтобы достать оттуда мои вещи. — Сердечные друзья. Друзья на всю жизнь. В такие времена это очень важно.
— Какие такие времена?
— Новые.
Марианне соглашается с Ребеккой.
— Я понимаю, что ты имеешь в виду. На прошлой неделе я была в Росунде и слушала «Роллинг Стоунз». Публика вела себя не так, как в мое время. Но мне это понравилось.
— Вы ходите на рок-концерты? — На Ребекку такое признание явно производит впечатление.
—
— Правда? — Ребекка едва не роняет коробку на лестницу. Марианне ведет нас на второй этаж.
— Она никогда ничего не рассказывала, — говорю я.
Марианне на мгновение останавливается.
— Странно. Наверное, ей не понравилось, что я уезжала так далеко, хотя меня не было дома всего два дня. Так я обозначила свою свободу. Ни Аня, ни Брур рок не любили. Вообще-то я поехала туда, чтобы послушать Джони Митчелл. Но ее там не было.
— Мне она нравится, — замечает Ребекка.
— Ты слышала, как она поет «Ladies of the Canyon»? — спрашивает Марианне. — Отличная песня о Вудстоке, хотя ее самой там и не было.
Ребекка качает головой:
— Не слышала, но учту.
Я вижу, что они нравятся друг другу. В них обеих есть что-то особенное.
— Я тоже хочу быть врачом, — говорит Ребекка.
— Значит, ты знаешь, что я врач? — с удивлением спрашивает Марианне.
— Союз врачей-социалистов, — отвечает Ребекка. — Вы делаете огромную работу. Моя подруга была у вас незадолго до… Вы дали ей очень важный совет. Она оказалась в трудном положении.
— Как ее зовут?
— Маргрете Ирене Флуед, — отвечает Ребекка.
— Маргрете Ирене? — восклицаю я.
— Да. Но это было уже после тебя, дурачок, — говорит Ребекка неожиданно резко. — У нее были серьезные отношения с одним непорядочным человеком, как раз перед ее отъездом в Вену.
Мы дошли до Аниной комнаты. И остановились, держа коробки в руках.
— Я ее помню, — кивает Марианне. — Рада, что смогла ей помочь. Наш управляющий департаментом здравоохранения — хороший человек. Карл Эванг. Даже странно, что он занимает этот пост с 1938 года. Этой весной он показал мне письмо, которое он написал одной матери, оказавшейся в трудном положении. Это было в пятидесятые годы. Тогда многое было по-другому.
— А что он ей написал? — спрашивает Ребекка, к моему отчаянию, мне уже стало тяжело держать две коробки.
— Мать поделилась с ним, что ее дочь забеременела от парня, с которым встречалась. Он был студентом и жениться не собирался. Мать опасалась, что дочь решила сделать подпольный аборт, не обращаясь за медицинской помощью. Она просила у доктора Эванга совета, но при той политической ситуации он ничем не мог ей помочь. Лишь шесть лет назад врачи получили право прервать женщине беременность, если ее жизни угрожает опасность.
Марианне говорит, словно не сомневается, что Ребекка с нею согласна. Словно тема сама по себе не бесспорна, но явно так важна, что мое вселение в дом Скууга отодвинулось на второй план. А насколько я знаю Ребекку, она во всем согласна с Марианне. Между этими двумя женщинами неожиданно возникает общность, в которую мне нет доступа, независимо от того, что я обо всем этом думаю.
— Да, я видела кое-какие цифры, — говорит Ребекка. — С 1920 по 1929 год в больницу Уллевол попали почти четыре тысячи женщин, которые тем или иным способом пытались избавиться от беременности. Большинство из них предприняли это без врачебной помощи. Больше восьмидесяти из них умерли и намного больше получили более или менее серьезные заболевания.
— Все верно, — говорит Марианне. — Так что через некоторое время добро пожаловать в наш союз.
Наконец мы заходим в Анину комнату. Я замечаю, что нас всех охватывает благоговение, словно мы вошли в церковь. В этой комнате Аня жила всю жизнь.
Мы опускаем картонные коробки на пол.
— Вот здесь я теперь буду жить, — говорю я, чтобы прогнать тягостное чувство.
И слежу глазами за Ребеккой. Она внимательно рассматривает детали. Вернее, их отсутствие. Мне легко понять, о чем она думает. Уютом в комнате и не пахнет. Она выглядит по-спартански, как тюремная камера. В ней нет доброй вибрации, как сказала бы Катрине. Но Марианне поставила в вазу букет розовых гвоздик. Неудачный выбор, думаю я. На страшно тяжелых похоронах Ани, которые состоялись всего через две недели после похорон Брура Скууга, весь пол в церкви был усыпан гвоздиками. Дешевая скорбь, подумал я тогда. Только розы от Марианне и от меня составили исключение.
Мы молчим. Как будто онемели от уважения к покойной. Даже Марианне, выбравшая такой открытый и непринужденный тон, испытывает неловкость. Только теперь я замечаю, что окно выходит на реку. Оно открыто, и я слышу шум воды, доносящийся снизу.
— Как хорошо, — говорю я. — Приятно слышать реку.
— Окно выходит на запад, — говорит Марианне.
— Конечно. — Я вижу, что солнце уже зашло за высокие ели, растущие под окном.
— Мне пора, — говорит Ребекка.
— Может, останешься и поешь с нами? — спрашивает Марианне.
Ребекка мотает головой:
— Я должна встретиться с Кристианом. Это мой жених.
— Тогда не смею задерживать, — с улыбкой говорит Марианне.
Я понимаю, что мне хочется, чтобы Ребекка осталась, что мне страшно остаться наедине с Марианне. Я не знал, что она приготовила ужин.
— Приходи в гости, — приглашает Марианне Ребекку. — Если захочешь, мы вместе послушаем «Ladies of the Canyon».