Рэкет по-московски
Шрифт:
Вздохнув, Борис Иванович снял трубку телефона и набрал знакомый номер. Мысленно представил, как по проводам бегут невидимые глазу электрические сигналы, достигают другого аппарата, установленного в старой, большой квартире, и заставляют его вздрогнуть, издав дребезжащий звонок. Грузный лысоватый человек поворачивает голову на звук телефонного зуммера, откладывает в сторону недочитанный журнал и, привычно перебирая большими руками по блестящим ободам колес инвалидной коляски, подкатывает к трезвонящему аппарату…
— Да, — ответили на том конце провода глубоким баритоном.
— Это я… — вздохнул
— Покой нам только снится, — коротко ответил Оракул. — Что еще приключилось в датском королевстве?
Рассказывая о последних новостях, Усов представлял, как его собеседник щурится, недовольно постукивая толстыми пальцами по подлокотнику инвалидного кресла.
— Ясно, — пророкотал баритон.
— Придется побеспокоить стойкого оловянного солдатика, — в который раз за сегодня вздохнул Усов.
— Сделаем, — заверил Оракул.
XIII
— Милованов! — сняв трубку, привычно назвался Роман Александрович и услышал знакомый, чуть надтреснутый тенорок, однажды уже беспокоивший его на даче.
— Роман Лексаныч, дорогой, опять та же история…
— Не понимаю, — сухо ответил Милованов, хотя прекрасно понял. Только не объяснять же, что сейчас происходит в глубинах его ведомства, когда наверху сидят новые люди, выдвигающие непривычные требования, поговаривают о выборности руководителей. Если до этого дойдет, вряд ли Милованову быть избранным.
— Я объясню, — с неприятным упорством продолжил собеседник. — Помните просьбу относительно семьи, потерявшей кормильца?
— Припоминаю, — схитрил Милованов. — Я полагал инцидент исчерпанным, необходимые меры приняты.
— В том-то и дело, что не исчерпан! Дочь, видите ли, воспылала жаждой выяснения истины. Вернее, не дочь, а падчерица. Накатала заявление, теперь людей следователи дергать начнут…
— Я не могу нарушать закон, — холодно перебил Роман Александрович. — Существует установленный порядок рассмотрения заявлений граждан, а также прокуратура, надзирающая за этим. Если нет никакого криминала, то нечего волноваться.
— Отказываетесь помочь? — посте непродолжительной паузы осведомился знакомый. — Обидно… Не хотелось вам напоминать о некоторых, так сказать, деталях, об определенных обязательствах, существующих между деловыми людьми.
— Не хочется, так не напоминайте! — разозлился Милованов. Какого рожна им надо? Сдурели совсем, думают, он Господь Бог, всемогущ и всеведущ? У него собственных забот полон рот, а забивать его хлопотами до такой степени, что станет невозможно дышать, он совершенно не намерен, как не намерен ввязываться в истории, могущие привести на жесткую скамеечку в зале, где при стечении любопытного народа предоставляют последнее слово. То, в чем он до этого шел навстречу, недоказуемо, а сейчас зримо обозначилась грань, ступив за которую, подставишь себя… Нет, шут с ними, пусть клянут его и презирают. Он хочет спокойно получить причитающийся пенсион с отставкой.
— У вас все? — как подчиненного мелкого ранга спросил он. Спросил жестко и зло. — Тогда будьте здоровы!
XIV
— Эксгумация сейчас практически бесполезна, расхаживая по
— Сами виноваты, — поднял голову Соломатин. — У меня иногда возникает ощущение, что мы очень долго болели, а теперь помаленьку начинаем выздоравливать. Медленно, но выздоравливать. Однако многие в это не верят. Вера штука такая — убить можно быстро, а завоевать ее снова…
Сейчас, сидя напротив неприбранной, ежеминутно запахивающей на груди линялый ситцевый халатик молодой женщины с младенцем на руках, Глеб вспомнил разговор с Глотовым.
— Чего хотите-то? — убирая свободной рукой со лба потные волосы, устало спросила подружка Жорки-Могильщика.
Соломатин покосился на развешенное по веревкам бельишко, на небогатую обстановку загородного домика. Хорошо, что он нашел Люсю, плохо, что нет самого Жорки. Попробовать поговорить с ней откровенно? Поверит ли? Не просто, как человек человеку, а как милиционеру, увидит ли в тебе правду и опору, защиту и справедливость? Не секрет, что один дурак, надевший на себя милицейский мундир, может принести столько вреда, что потом не отмоешься никакими газетными публикациями о героизме.
— Хочу узнать, где Жора, — ответил Глеб.
— В Москву поехал, — придерживая прыгавшего у нее на коленях ребенка, сказала Люся. Достав из кармана платок, вытерла им слюни на губах своего чада. — Дела у него. Обещал уехать скоро отсюда.
— Куда? — заинтересовался Соломатин.
— Куда? — отмахнулась Люся. — Сам не знает, врет постоянно. Думает, я не понимаю, дурочку нашел мозги пудрить обещаниями. Вот он, подарок его, Клавка.
— А я думал, мальчик, — улыбнулся Глеб.
— Ага, похожа, вся в отца, — бледно улыбнулась Люся. — Тоже вырастет болтушкой. Зачем он вам? Просто так из вашей конторы не приезжают, да еще в такую даль.
— Когда вернется? — словно не слыша ее вопросов, продолжал гнуть свое Соломатин. — Зачем поехал, не говорил?
— Он все письма писал, — горько усмехнулась Люся. — Я-то, дура, думала, что другую нашел, собрала одно порванное, сложила по клочкам. Он ведь как: обязательно выпивши пишет. Пропади она пропадом, эта водка…
— Вы насчет письма, — деликатно напомнил Глеб.
— Ах да, сложила я клочки, а там все какому-то Вите он грозит заявить на него, если тот денег не заплатит. Не знаю! — упреждая вопрос Соломатина, покачала она головой. — Ни Вити не знаю, ни его адреса, ни Жоркиных дел. Ничего не знаю. Письмо он отправил, а потом ходил в город звонить. Вернулся довольный, сказал, что договорился обо всем, скоро ему заплатят и мы уедем на юг. А сегодня собрался в Москву, у него там на почте свидание назначено.