Реки горят
Шрифт:
— А я и гнаться не буду! Вот на западе, говорят, земли много, лучше уж я там участок возьму.
— Сперва немцев с этих западных земель выгони!
— Не беспокойся, без оглядки оттуда побегут.
— Побегут-то побегут, а пока вот Варшава горит…
Они притихли, глядя туда, где при внезапных вспышках пламени, как призрак, выступала черная громада цитадели.
— Ходили; мы как-то с экскурсией осматривать эту цитадель. На том месте, где при царе вешали, — могилки, плиты белые каменные. А виселица
— Под стеклом? — изумился крестьянин из-под Седлеца.
— Ну а как же? Дерево ведь, так чтоб не сгнило, на память… И венки на могилах лежали, и мраморные доски — все как следует.
— А по ту сторону цитадели ты был? — спросил сидящий на корточках коренастый пожилой солдат.
— Это по какую сторону?
— А вот от Жолибожа.
— А там что?
Тот не спеша крутил цыгарку, угощая табаком остальных.
— Холодно, дождик-то всерьез взялся… Закурить, что ли? Все теплей будет.
Они осторожно закурили, пряча в рукава огоньки цыгарок.
— А мы вот с другой стороны побывали, только не с экскурсией, туда экскурсий не водили. Ров этакий и лужок, вроде ничего особенного и нет. И даже козы на лужке паслись. А там в двадцатом году расстреливали.
— Кого расстреливали? — удивился молодой солдат.
— Разных… Коммунистов расстреливали… И тех, которые не хотели воевать против большевиков… И тех, которые с большевиками на Варшаву шли.
— Наших?
— Наших. «Красный полк Варшавы». Был такой. Так вот, если из этого полка кто в плен попадался, на этом лужке расстреливали у крепостного вала. Да и потом моего товарища одного — токарь был, с Воли, — в двадцать пятом году тоже тут расстреляли. Троих тогда расстреляли.
— За что?
— В провокатора стреляли. Я вот теперь смотрю на левый берег и думаю: не дождался Владек!.. С нами бы теперь был.
— Смотри-ка! Кто с большевиками шел, тех расстреливали! А мы теперь все с ними… Сколько их тут за Польшу погибало… — вздохнул молодой солдат.
— Не бойся, попался бы ты им сейчас в руки, тоже бы расстреляли, не задумались бы!..
— Это кто же?
— Да все те же! А кто в Люблине капитана убил? Еще не раз придется нам с ними дело иметь. Не так-то легко они свое отдадут. Вот хоть и твой граф — легко ему имения лишиться? Небось захочет опять тебя за пятьдесят грошей нанимать, как прежде…
— О, смотри! Слева вроде еще что-то загорелось!.. И когда только мы туда пойдем?
— Прикажут — пойдем. Начальство лучше знает, куда и как идти.
— Это-то конечно. А только тоска… У тебя, Янек, есть кто в Варшаве?
Молодой солдат медленно, неохотно ответил:
— Откуда мне знать? Был отец, мать была, братья…
— Э, что там, не всех же убили! — искусственно оживленным тоном отозвался кто-то из его товарищей.
— Кто знает? И как можно уцелеть
— Эх ты! Говорили же летчики, сами видели, как их по дороге из города гнали.
— Куда?
— Ну, это покамест неизвестно.
Разговор снова затих. Но сразу же рядом зазвучали голоса.
— Мы тогда остались на Лильпопе…
— В котором это было году?
— В котором? Постой, я тогда работал второй год, значит…
Моросило. Сырость оседала на шапках, на шинелях, лица солдат были мокры. Они поглубже засовывали руки в рукава.
— Холодно.
— Что ж ты хочешь? Октябрь…
— Помню, раз в октябре такая теплынь стояла, пошли мы в Лазенки…
В разговорах, воспоминаниях, во всех мыслях то и дело возникала она — горящая на той стороне столица. Никому не хотелось спать. Взгляд, как околдованный, устремлялся туда, где виднелся во мраке догорающий город. Он вырастал перед глазами ярким светом шумных улиц, вздымался стенами домов, глядел стеклами окон. Важные события и пустячные случаи четко рисовались на фоне именно той, а не иной улицы, того, а не иного закоулка. Варшава оживала в памяти. Казалось, что она стоит там, за едва поблескивающей во тьме Вислой, все та же, неразрушенная, живая, цветущая зеленью парков, шумная, позванивающая трамвайными звонками.
— Бывало, подъезжаешь к ней вечером — все небо светлое от огней…
— Да ведь и сейчас светлое… — вмешался солдат из-под Седлеца.
— Эх, парень… Сейчас сразу видно, что это от пожара. А тогда был веселый свет, сияние такое. А уж на Маршалковской вечером — как днем. И фонари, и витрины, и рекламы, и неоны…
— Неоны?
— Правда, ты ведь и неона не видел, темная масса… Ну, свет такой, в стеклянных трубках, понимаешь? Красный, зеленый, всякий… аж глазам больно смотреть!
— Да, светло, ничего не скажешь. А вот как до Маримонта, бывало, дойдешь — хоть караул кричи: у самого своего дома в такое болото залезешь, что дай бог выбраться…
— Не о том речь. Я о Маршалковской говорю, о Новом Свете…
— Теперь, брат, как отстроим, и на Маримонте неон будет.
— Ишь какой скорый! Ты ее сперва возьми!
— И возьмем. Только бы нам позволили брать!
— Как же нам могут не позволить?
— А вдруг пошлют на другой участок…
— Ну, этого быть не может. У нас половина солдат варшавяне, нам по праву полагается!
— Может, советские сами пойдут?..
— Ну уж — это нет! Ты что? Не слышал, просветительный говорил? Сам Сталин сказал: Варшаву, мол, будут брать польские полки.
— Ну, раз сам Сталин, тогда конечно…
…Медленно, тихо, как тень, проходил генерал вдоль окопов, задерживался возле разговаривающих. Время от времени кто-нибудь замечал его и кричал:
— Смирно!