Реки не замерзают
Шрифт:
Что тебе во всем мире, когда душа погибает?
Святитель Тихон Задонский
Ивана Васильевича никуда не приглашали. Лет десять уж — не меньше. Тогда-то гостем званным в последний раз и сидел… за поминальным столом. Бабу Нюшу, родственницу его дальнюю, провожали в путь всея земли. Царствия ей Небесного… Потом года три в деревне вообще никто обществом не собирался. В себя всё придти не могли: затылки чесали, да нули считали в новых деньгах. А уж как сосчитали — разом друг к дружке и охладели. Лешка Дашев — крестник — женился, так про Ивана Васильевича — не последнего для Лешки человека — вспомнить не захотели. Тогда он подумал: оплошность, мол, мало ли что бывает, за память, мол, зашло? Незваным явился, графин хрустальный принес в подарок. Приняли, конечно, усадили в уголок, но посмотрели так неласково, что зарекся Иван Васильевич впредь незваным ходить — себе дороже: глядишь, за воротник, да и на холодок. Это ж раньше было: красному гостю, красное
Нынче, после Петра и Павла, затеяли Касмановы ладить сыну Федьке свадьбу. Дом Касмановых на холме в конце деревни — со всех сторон догляд, так что Иван Васильевич, собирая в палисаднике первую малину, видел, как с понедельника уж засуетилась у своего дома мать жениха Авдотья: колотила половики, одеяла, подушки; скоблила на скамейке под окном кастрюли да чугуны. Со среды начали подъезжать первые гости — которые издалека; заставили улицу перед домом машинами, и сновали те туда-сюда — в поселок да обратно — нагруженные сумками. Федька выставлял в окошко громкоговорители и врубал на всю катушку современную музыку, от которой и у куриц вяли уши, так что сыпались они горохом по сторонам от окон, а в саду под яблонями устраивали свадебные столы. Что ж, — размышлял Иван Васильевич, пощипывая пегий стариковский ус, — умели поить-кормить, умейте и снарядить.
В четверг пахнуло от дома Касмановых сдобным пироговым духом. Иван Васильевич глубоко вздохнул, вспоминая как, бывало, и на его столе доходили на блюде под полотенцем пышнотелые расстегаи, чиненые творогом да грибами. Скора и умела на руку была его жена-покойница Анастасия по пирогам. Достает, бывало, из печи и приговаривает: с пылу, с жару, кипит, шипит, чуть не говорит. Да уж, теперь и на поминки некому будет испечь… От печальных воспоминаний грудь переполнилась тягостной истомой. Манящее и будто бы что-то обещающее чувство увлекало его мысль к клубящейся на границе сознания радужной дымке… Нет, нет там ничего, — дал себе задний ход Ивана Васильевич, — однова безысходная стариковская грусть-тоска. Он резко встряхнулся, разгоняя наваждение… крякнул, поперхнулся и смачно чихнул, распугав с завалинки тучных сине-зеленых мух. А пригревшийся там же под июльскими лучами кот Калач, привыкший к стариковским немощам хозяина, и не шелохнулся — лишь лениво повел в сторону бдящим треугольным ухом. Это что ж, — рассердился на себя Иван Васильевич, — старые кости захотели в гости? Сиди уж на печи…
Детская обида, однако, тонюсеньким голоском свербела в голове и целый день не давала успокоиться. Был бы Алексей жив, первым меня пригласил, — изводился Иван Васильевич, — поди, уж не забыл бы… Авдотьин муж, Алексей Данилович, погиб двенадцать лет назад: пилил дрова, да запнулся и упал грудью на циркулярную пилу. Поговаривали, что, дескать, сын Федька случайно полешко ему под ногу обронил, а тот и зашибся… Только тут — полный мрак, да и кто доискиваться будет? А смерть, одно слово, — жуткая, хотя и мгновенная, без мучений. Иные и тихо умирали, в постели, а какую муку несли через болезнь? Но суд Божий разбирать — пустое дело: каждому своя смерть, в свой срок — по делам да грехам… Нет уж, — взял себя в узду Иван Васильевич укладываясь спать, — без пирогов обойдусь — сухой краюхой; в русском брюхе, как говорится, и долото сгниет. Да и какая это свадьба, если на то пошло? Если в рассуждение войти, то свадьбы с Воздвиженья ладятся и до Филиппова поста. А нынче разгар сенокоса, по примете народной — нету счастья в таком браке. Не по-людски… Иван Васильевич хмурился, понимая, что лукавит. Ладно уж, — махнул рукой, — сенокос-то свой они, что говорить, справно доводят. Вон стогов сколько уж наметано, что кочек на болоте. А отцовские обычаи и заветы кто ж нынче соблюдает? "Сам-то? На себя посмотри…" Иван Васильевич нервно извивал ус в тонкую пегую нить, вслушиваясь в подсердечный укорливый голос совести… "Сам-то в Великий пост с женой расписывался и греха не боялся", — "Какой там пост? — ворчливо ответствовал рассудочный оправдательный шепоток. — Это когда было? До поста ли тогда?" — "Пост — он всегда пост, также, как и неправда — всегда неправда". Да ну вас… — Иван Васильевич взбил по удобнее ко сну подушку и погасил лампу, словно надеясь покровом темноты усыпить нелицеприятного подсердечного увещевателя. Не тут-то было: с совестью, как говорится, не разминуться…
Он долго по-стариковски ворочался, но угодить обремененным годами костям — дело непростое. Да и дому не спалось. Он скрипел половицами, ворочал рассохшимися потолочными досками, просыпая вниз чердачную труху. Комнату наполняли невнятные шепотки, вздохи, отголоски давно умерших или покинувших эти стены людей. Невесть в какие годы забытые здесь мысли безцеремонно проникали в голову и напрасно Иван Васильевич закрывался от них подушкой: они еще сильнее язвили его утоптанные временем воспоминания, отрывая клочки из туманных образов и картинок… Вот он доказывает сыну, что в стране победившего социализма стыдно сомневаться в словах руководителей… снимает со стены вожжи и отхаживает худые мальчишеские плечи… А вот — закрывает грудью дверь матери и жене, собравшимся идти на ночную Пасхальную службу: коммунизм, дескать, на дворе, а вы за
Во сне Иван Васильевич увидел жену, Анастасию Романовну; увидел, как сидит она за столом, выложив перед собой большие, натруженные руки.
— Ваня, я пироги испекла, поешь, родимый, — говорит нараспев, словно причитает.
В центре стола — большое глиняное блюдо, на котом в прежние благословенные деньки доходили Настины пироги. Расшитое красными цветами полотенце откинуто, и перед глазами — кучка сухих заплесневелых корок, источенных жуками. Иван Васильевич слышит возню за стеной в сенцах — кто-то чужой и враждебный шебуршится там, среди банок и кринок, хихикает и неопрятно чавкает…
— Я пироги испекла, поешь, — слышит он опять знакомый до боли голос и понимает, что не уберег Настино угощение, проворонил, упустил.
— Сейчас, Настя, сейчас, я принесу, — шепчет он и пытается подняться, но чувствует, что сил нет, силы оставили его: вязкий, цепенящий члены страх, сковал его тело, сделал безпомощным, безполезным…
Ему больно, стыдно за свою слабость, совесть не дает ему покоя…
Иван Васильевич поднялся задолго до света, вышел на двор и посмотрел на ясную круторогую луну. К суху и теплу, — решил, — дождю нынче не бывать. Да и в ухе правом звенело, а уж это у него самая верная примета к предстоящему жаркому дню. Сейчас же, за полночь, было еще зябко, так что Иван Васильевич скоренько накинул на себя ватную телогрейку и отправился в сарайчик, в столярную мастерскую, где уж второй день обтесывал бревнышки взамен прогнивших на мостке через садовый пруд.
Не спеша тюкал по дереву топориком, аккуратно, блюдя порядок, складывал в сторонку щепу. Наперед, — думал, — лесом едва ли удастся разжиться. Слышал он, что бор их сосновый, да рощу собирается купить какой-то Кучумов — не иначе, татарин. А тогда за каждое бревнышко плати втридорога. Куда ж тут с его пенсией? В соседнем районе, говорят, мужиков за порубку леса к деревьям наручниками цепляют. Плохо, конечно, брать чужое, но так уж повелось — леса соседские своими считать. Выходит, что ворам с рук сходит, за то воришек бьют? Да и что купит сейчас мужик, когда заработка на заплату для портов не хватает? Опять же, не по-людски это, не по-русски — с народом так обходиться. Давеча ездил он на карьер заброшенный, за Изборск, песочка в телегу накидать — на их суглинках-то песка с роду не водилось. Накидал, как говорится! Подбежал мужик с ружьем: не моги, мол, частная собственность! — Какая собственность? С этого карьера уж двести лет вся округа песок берет. — Нет и все! Таперича выкуплен! — И кем? — Каким-то польским паном Полубенским. — Вот те раз! Мало своих инородцев, так еще и паны с татарами в хозяева наши лезут. И что происходит? Чей недогляд? Говорят, президент порядок наведет. Что-то долго наводит, да и не в ту сторону, поди? Деревням их будто бы под снос судьбу определили: людишек по рукам и ногам повязали нищетой да безправием, раздор промеж всех посеяли да зависть и раскидывают теперь по сторонам. Что приглянется — к себе подбирают, остальное — в выгребную яму. Выборы вот были. Приехали, привезли ящик выборный, протоколы. Говорят: ставьте здесь галочки. — А почему здесь? Какие ж это выборы? — Здесь и все! А не то совсем худо будет, последнего, мол, лишитесь… Вот и выходит, что за Кучумовых и Полубенских мы голосовали. Они же хозяевами новыми после выборов пришли? Им ведь деньги дали, что б лес наш да землю покупать? Мужику-то за труд от зари до зари копейку жалеют, а им, значит, просто так миллионы — нате вам? Иван Васильевич тяжело вздохнул и шибче затюкал топором…
Как рассвело, вернулся в дом, вскипятил воду и, благословясь, сел чаевать. Пил в накладку, обмакивая кусочки сахара в точащую благоухания полевых трав обжигающе-горячую янтарную жидкость. С расстановкой делал маленькие глоточки, стараясь подольше задержать ощущение того, как истаивает во рту набухшая луговыми ароматами сахарная плоть. Со стены, с портрета в деревянной перламутровой рамочке укоризненно смотрела на него незабвенная Анастасия Романовна. Строгие глаза ее будто бы обличали: экий ты угодник чреву, Иван! Оставила тебя на минуту одного, а ты и дела другого не знаешь, как, чуть свет, сластям предаваться!
— Прости, Анастасья, — повинился Иван Васильевич, — тебе-то прохлаждаться, да бока греть вдосталь не довелось, иной тебе вышел Божий суд, а я уж за тебя тут бока погрею, пока Господь обновя нас не соединит. Я уж, прости, обленился совсем, больше все на печи лежу. Нынче вон свадьба у Федьки Авдотьиного. Помнишь, как нянчила его на руках? Наш-то Федор-пострел уж на девок заглядывался, а их Федька еще в пеленки писал. А ты, чуть минута свободная, к Авдотье бежать и, ну, мальца ее пестовать — вот ведь радость тебе была! Как за своих обоих, тех что Господь прибрал — ну, тут, опять же, Божий суд, — Иван Васильевич перевернул пустую чашку вверх дном и накрыл ее ладонью. — Так что свадьба у любимца твоего Федьки... — Иван Васильевич опустил вниз глаза и покачал головой. — Только я не пойду, прости, так уж вышло. А поглядеть, погляжу и тебе потом расскажу. Ну, да ладно, — вздохнул он тяжело, вставая, — пока роса, травку под окнами обкошу, а то пред людьми стыдно.