Реки не замерзают
Шрифт:
С утра пораньше у дома Касмановых загремела музыка.
"Послушай, все в твоих руках... Все в твоих руках, все в твоих руках…", — занудливо мямлил, не понять чей — то ли мужской, то ли женский? — голос.
Иван Васильевич, подкашивавший дотоле траву у крыльца, остановился и в недоумении пожал плечами. И что у них за песни? Никакого тебе смысла… Когда же очередной певец под грохот и вой инструментов шкодливо затянул на всю Ивановскую: "Все равно, СПИД или рак, Грядущее — пепел, прошлое — мрак. Срази меня гром, если это не так…", — Иван Васильевич плюнул и вовсе отставил косу. Откуда ж, из какой выгребной ямы берут они такие слова? Он вышел к палисаднику, посмотрел в сторону дома Касмановых. Из окон нараспашку гремела музыка, мужики покуривали в теньке, женщины сновали туда-сюда с кастрюлями и стопками тарелок, молодежь суетилась у машин, наряжая их лентами и шарами. Эко вас, — скривил губы Иван Васильевич, — и старые за молодыми вдогон. Забыли вы, бедные, как по-нашему петь, по-русски. Наши-то песни из земли родной происходят. Первая мать, как говорят, — Пресвятая Богородица,
Иван Васильевич двинулся было во двор, но вдруг передумал; размышляя, постоял несколько минут неподвижно; потом махнул на себя рукой и вышел на дорогу. По правую ее сторону, ближе к дому Касмановых, с поля наползал густой кустарник — молодая поросль ивняка. Туда и засеменил Иван Васильевич, коря себя за любопытство и сторожась, как бы кто не приметил. Глазком лишь одним посмотрю, чтобы Анастасье доложить, — оправдывал он постыдную свою слабость пред взявшим над ним верх пытливым духом, — оттуда ведь сподручней будет, а я лишь одним глазком взгляну, как и что, — и домой. Не успел толком обосноваться на месте, как по дороге мимо него проследовала шумная ватажка деревенских во главе с шебутной бабенкой Шуркой Скуратовой, прозванной за неистовый нрав Малютихой. Была она заводилой всех деревенских неурядиц. Так уж повелось: где Малютиха во двор проберется, там, глядишь, пьянка и свара — жди беды. Муж ее покойный, Григорий Лукьянович, — тот вообще был звериного норова человек. Косая сажень, взгляд исподлобья — того и гляди в горло вцепится. Тиранил он мужиков нещадно, прислуживая нынешнему колхозному хозяину Девлету Гирееву: чуть что — кулаком под сопатку или за шиворот, да об землю. Как пес хозяина своего сторожил, да и было за что — Гиреев, говорят, ему исправно платил за каждый лесовоз, что в Прибалтику отправлял. Вот тебе и колхозное добро! Нас, значит, за бревно сухостойное в наручники, а с него и за десять гектар строевого леса спроса нет? Как в пословице народной: шмель проскочит, а муха увязнет. Но недавно настиг их обоих Божий суд. Гиреев литовца какого-то обманул, а тот, возьми да и приедь для разбора. Григория Лукьяновича наповал из ружья уложил, а Гирееву ногу отстрелил — не пришел, видно, тому еще его срок помирать. Без ноги нынче ковыляет хозяин, вроде бы как и аппетиты поумерил. Только надолго ли? А Малютиха, как обезмужела, совсем с катушек сошла — и при муже-то удержа не знала, а тут вообще как бес в нее вошел. Одним словом, не баба — а смута и дебош. И никакая лихоманка ее не берет. Сегодня же для нее первый день — велия радость! В кои-то веки свадьба на деревне? Пей, гуляй, веселись! А приглашения ей — за ненадобностью, сама свое возьмет.
Иван Васильевич наблюдал, как, вздымая пыль, тянут за собой метлами по дороге Малютихины сотоварищи — Васька Грязный да Петька Заяц — свежесрубленные молодые березки. Заставу будут ставить на пути, — усмехнулся Иван Васильевич, — думают, много им подадут. А торбу-то какую прихватили? Знать, прибытка большого ждут? Вот они — дураки наши, без пастуха бродят. Пьем, мол, да людей бьем: знай наших, поминай своих! Иван Васильевич прищурился, разглядывая, кто там еще увязался за Малютихой? Вот ведь неймется! Сколько ж времени пройдет, пока жених за молодухой съездит, пока распишутся они, да повенчаются? Это ж только на обратном пути свадебный поезд у заставы тормозить будут да выкуп брать за проезд? Ну, да — полдня пройдет. Погодь, — Иван Васильевич растерянно почесал затылок, — а как же мне-то выбираться? Ведь заметят, шельмецы, на смех поднимут. Вот, дескать, старый дед, умом рехнулся, в кусты запихнулся? От вас, де, старых дураков, молодым житья нет? Так что ж, выходит, я кругом дурак? Нет, — зарекся он, — буду сидеть, пока не отойдут куда. На смех выставляться — тут уж, выкусите!
Молодежь у дома Касмановых резвилась. Кто-то репетировал будущее застолье и зычно выкрикивал:
— Горько! Горько!
Как-то там мои? — подумал Иван Васильевич.
— Олька! — у кустов, прямо под его носом, остановился ребетенок и восторженно заблажил: — Олька! Олька!
Это "горько" значит по евоному, — сообразил Иван Васильевич. Он чуть тряхнул ветками и глухо заворчал медведем. Сквозь зеленое решето листвы видел, как ребенок разом застыл, насторожился, и вдруг, взвизгнув, замельтешил пятками по дороге.
— Медведя! Медведя!
Хоть это-то умеет сказать, — удовлетворенно перевел дух Иван Васильевич, — а то заладил свое "олька".
Он попытался представить, как выглядят сейчас его внуки, которых три года уж не видел. Двое их у сына Федора — Боря и Вася. Поди, школу закончили? Заныло сердце: забыли совсем. Неужели не тянет к родному дому, к колыбели своей? Федька ведь вырос здесь, и после армии четыре года отжил, а как уехал к шуринам, Даниле и Никите, в Тулу, на завод оружейный — большими заработками поманился — год от года все реже и реже нос казать стал. Теперь уж и вовсе позабыл родимую сторону. Федька-то ладно — он уж сам мужик немолодой, а вот внучат хотелось бы повидать. Как бабка померла, так отрезало их совсем от деда. Иван Васильевич вспомнил, как посмеивалась поначалу Анастасия Романовна над сынком, ставшем в одночасье туляком:
— Туляне за семь верст комара искали, а комар на носу.
— А вы, псковичи, — небо кольями подпирали, — отбояривался тот, — и вообще, вы — капустники, мякинники и ершееды.
—
— Вот, гляди, не буду приезжать, — кипятился Федор.
— Без корня и полынь не растет, — улыбалась Анастасия Романовна, но тут лицо ее строжало, и она уж с серьезными нотками в голосе добавляла: — Глупа та птица, которой гнездо свое немило.
Выходит, немило гнездо-то наше. Нарожать-то нарожали, а научить не научили. Иван Васильевич сокрушенно склонил голову. Задумчиво сорвал сухой стебелек, потянул в рот. Нарожали… Первенец-то Митька во младенчестве умер, второй вот — Федор, а третьего он опять Дмитрием назвал. Уж как Анастасия против была! Куда там? Он на своем умел стоять! А сердце материнское вещее — чуяло беду. Шесть лет было Дмитрию. Повели его в воскресенье в кино, а там буза какая-то возникла промеж парнями. И как Митька им под руку подвернулся, под чей-то нож? Ума не приложить. Разом жизни и лишился. Такая вот туга-беда… "Живем, поколе Господь грехам нашим терпит", — говаривал покойный отец Сильвестр. Только какие у Митьки-то грехи? Нет, не по его винам, — по родительским. Отец Сильвестр — это прежний батюшка; нынешний, что венчать Федьку Касманова будет, — отец Никон. Молодой — и тридцати-то лет, поди, нет? К тому же — полная отцу Сильвестру противоположность. Тот маленький, тщедушный был, борода — седой паклей на грудь, доброта в глазах и улыбка завсегда на ясном детском личике. Отец же Никон, хоть и худой, но высокий, борода стрижена, в глазах огонь, а губы, как месяц перевернутый, уголками вниз смотрят. Обличает всех, а на слово доброе скуп. Отец Сильвестр тоже поучать любил, но делал это ласково, с отеческой теплотой. "Детушек воспитать — не курочек пересчитать… Кто к Богу, к тому и Бог… Одно проси: Господи, прости…" — просто у него это выходило и на сердце легко ложилось.
Иван Васильевич припомнил оставшиеся от Анастасии Романовны записки с наставлениями покойного батюшки. Она для памяти их хранила и в последние годы вечерами читала вслух. Особенно часто — письмо батюшкино к своему сыну. Многое из него Иван Васильевич запомнил почти что дословно. Начиналось оно так:
"Благословение от благовещенского попа Сельвестра возлюбленному моему единородно сыну Анфиму". И далее:
"Милое мое чадо дорогое! Послушай наставление отца твоего, родившего тебя и воспитавшего в добром поучении и в заповедях Господних… Чадо, берегись неправедного собрания и твори добрые дела; имей, чадо, великую веру в Бога, все надежды возлагай на Господа: ибо никто, уповая на Христа, не погибнет… Живи, чадо, по христианскому закону во всех делах без лукавства и без всякой хитрости во всем, да и не всякому духу верь, доброму подражай, лукавых и закон преступающих во всяких делах отнюдь не привечай. Законный же брак со всей осторожностью соблюдай до конца твоей жизни, кроме жены своей никого не знай, а также и пьянственного недуга берегись — в тех двух причинах все зло заводится, вплоть до преисподнего ада: и дом пуст — богатству разорение, и Богом не будешь помилован…"
И еще много о чем там было, но всего Иван Васильевич припомнить не мог. А к отцу Никону он и вовсе не ходил. Был как-то раз, а потом — все, как отрезало: не может под его епитрахиль встать и баста! Не сумел, видно, забыть Иван Васильевич, как кричал однажды отец Никон на весь храм: будем, мол, все менять на новый лад; старину вашу, дескать, с красным попом вашим — козе под хвост; хватит бабкиными байками жить, теперь, дескать, все по-иному будет; власть теперь нам не указ, будем по Уставу жить, а кому не нравится — вот он порог! И что ж это выходит? Кто ж это красный поп? Отец Сильвестр? А кто же книги старые служебные сберег от пограбления, храм отстоял от закрытия в начале шестидесятых? Кто прежде поднял его из углищ? Нет, — думал Иван Васильевич, — вот когда другого настоятеля пришлют, тогда можно будет и на исповедь, и на причастие.
Отец Никон, к слову сказать, через свою резкость и прямоту имел много неприятностей. Так, явился однажды к Гирееву: дай, мол, леса на церковный дом. Тот: откуда, дескать, возьму? — Воруешь же лесовозами, вот один к нам и заверни, не поскупись. Бога не боишься, так хоть людей постыдись. Гиреев, говорят, лицом пожелтел. Ты что, мула? — вскричал, — Мой Бог, дескать, мне все простит! — Нет тут твоего Бога! — отрезал отец Никон. — Наш тут, Единый, во Святой Троице славимый и поклоняемый, и земля наша, и вода, и воздух наш. Махнул Гиреев своему янычару Григорию Лукьяновичу: мол, выведи прочь. А тот не понял, — подумал: кончать ему велели попа, — схватил батяню за грудки, на диванчик кинул и ну его душить подушкой-думкой. Еле, медведя этакого, оттащили… После всего Гиреев леса конечно дал — два лесовоза, а отец Никон, знамо дело, простил — не стал делу хода давать. Еще и говорил: вот он, дескать, промысел Божий! Не мытьем, так катаньем — а лес нам вышел! Такой характер!
А еще было… Дед Алексей на своей кобыле одноглазой проезжал как-то мимо церкви. Шарахнулась его савраска от беды какой-то, телегу занесло и — на тебе! — прямо на "жигуль" поповский. А там — и вмятины, и царапины. Отец Никон как выскочит, да как закричит: что ж ты, дескать, старый, надел? что натворил? Тот: без умысла, мол, я, кобыла — такая сякая — шарахнулась. — Я тебе дам кобылу! Да знаешь кто я? Я тебе сам апостол! А то и выше бери! Ты на кого руку поднял? В геенну пойдешь! Струхнул Алексей Михайлович — он сызмальства Бога боялся; после войны помогал отцу Сильвестру этот самый храм из пепелища поднимать. Прости, мол, Христа ради, батюшка, — взмолился, — я отработаю свой грех! И ведь отработал, не смотри, что старого леса кочерга: и возил, и косил, и дрова рубил. Только стали после этого на отца Никона совсем косо посматривать: больно суров, да немилостив — жестко стелет!