Реки не замерзают

Изборцев Игорь Александрович

— Не думаю, — Антон неопределенно пожал плечами, — посмотрим, как приедем.

С похоронами, вообще-то, все складывалось ладно. Деньги собрали сообща, каждый давал сколько мог. У Мармеладыча оказалось немало знакомых, некоторых Антон и не знал. Однако, какие деньги у знакомых Мармеладыча? Антон перекладывал купюры (будто ожидая от этого некоего прибавления), пересчитывал и прикидывал: как уложиться? Но когда Петька Шкаф внес астрономическую сумму в четыреста рублей, хватило на все — и на гроб, и на венок, и за место. Откуда у Петьки? — Антон недоумевал, но спрашивать не стал — не до того. Уговор — не пить и даже водкой не поминать (больно этого не любил Мармеладыч) — приняли не все. Но, самое главное, что с этим согласились и Петька Шкаф, и Харитонов. А на них и легли основные заботы: могила и транспорт. Этот самый ПАЗик выпросил на заводе Харитонов — у директора, с которым расскандалился и собирался судиться. Как? какой ценой? — неведомо. Однако, как догадывался Антон, чтобы ехать сейчас в этом безплатно предоставленном автобусе, поступиться Харитонову пришлось многим. Каково это самолюбивому инженеру? Антон ощущал рядом плечо Харитонова, и ощущение это рождало какое-то особое чувство

единения и уверенности, что все будет хорошо, как надо. Факт присутствия в гробу тела Мармеладыча перестал казаться каким-то чудовищным недоразумением. Ведь это всего лишь тело, а сам Мармеладыч сидит рядом с каждым из них, держит за руки и заставляет быть лучше и честнее…

Могила была готовой. Петька Шкаф в заляпанных глиной ботинках суетился, срывался на крик, командуя, как и куда ставить гроб. Трое его помощников жуткого похмельного вида старались выполнять его команды, но выходило у них неловко, от чего Петька свирепел и еще пуще орал. Антон, жалея мужиков, которые с тайной надеждой осматривали каждого выходящего из автобуса, — не блеснет ли у кого в руках заветное стекло? — сам включился в работу. Петька, чувствуя их страстные позывы (а может и сам снедаемый ими?), кипятился и изливал из себя много лишних слов. Желваки на его еще более запавших щеках ходили ходуном, но глаза все равно светились радостью: как же, выдержал обещание! Антон похлопал Петьку по плечу:

— Все нормально.

— А как же! — с вызовом отозвался тот. — Уговор есть уговор.

Гроб поставили на козлы, и Петька, успокоившись, пристроился у его изголовья, рядом с Харитоновым. Крышку открывать не стали (так наказал батюшка, когда просыпал по погребальному покрывалу крест из песка… "Господня земля и исполнение ее вселенная…") — не хотелось ничего нарушать и делать вопреки. Антон заметил Дусю, стоявшую на краю могилы и пристально глядевшую в ее разверстую глубину. Выглядела Дуся необычно: печать всегдашнего безмыслия словно слетела с нее и от того она странным образом изменилась — и не только выражением лица, но и фигурой, разгладившейся и полегчавшей. Антон вспомнил услышанную в предпохоронной суете трагическую, словно выпавшую из-под пера какого-нибудь неведомого мира постсоветского Шекспира, историю Дусиной семьи. Ее отец, до разбойничьего 1991 года, служил прапорщиком где-то в Казахстане. Вместе с ним, в таком же чине, подвизался и молодой тогда еще Петя Шкаф. Мужики, хотя и была у них разница в возрасте, дружили и, как водилось, пропивали понемногу армейское добро. Петя тогда уже развелся и жил бобылем. В том самом девяносто первом, когда все затрещало по швам, и произошла трагедия: машина, в которой ехала вся Дусина семья, попала в жуткую аварию. Мать погибла сразу, а Дусю и отца в тяжелейшем состояние доставили в реанимацию. Здесь-то, на смертном одре, и вытянул умирающий однополчанин из своего корешка Пети страшное обещание: что бы там ни случилось, не бросать его дочь, но уберечь и доглядеть. Услышал то, что хотел и, облегченно вздохнув, скончался, а Петя остался, может быть и ругая себя за столь необдуманный шаг. Действительно, что ему было делать с полусумасшедшей инвалидкой, в которую после аварии превратилась Дуся? По словам рассказчика, от дурного лечения из стройной, миниатюрной куколки она раздулась в безформенный бурдюк. О чем думал тогда Петя? Жалел свою нежданную иждивенку? Или надеялся, что заберет ее все-таки костлявая? Может быть, планировал как-то избавиться от нее? Или слишком уж страшное слово дал покойному товарищу? В общем, что бы там ни было, остался он при Дусе, которую и сдали ему, в конце концов, на руки врачи, расписавшись в собственном безсилии как-то еще ей помочь. Петю тогда уже уволили из армии, и был у него на всем белом свете один единственный приют: у престарелой тетушки в Пскове. Здесь-то и осел он со своей, как все считали, подругой… (А кто она ему на самом деле: дочь? сестра? — размышлял Антон. В любом случае, смотрел он теперь на Петю иными глазами. Может быть, немножко, глазами Мармеладыча?) А Дуся… Такой, как сейчас, Дусю ему еще видеть не доводилось: в ней будто бы появилась какая-то загадка, и трудно было предположить, что несла в себе родившаяся в ней мысль. Антону показалось, что она готовится прыгнуть вниз, и он шагнул ближе, чтобы, если что, удержать. Но тут рядом нервно закхекал Харитонов, явно порываясь что-то сказать. Антон подбадривающе кивнул:

— Что ж, — решился наконец Харитонов, — если мне будет позволено, так сказать… э-э.. в последний путь… — он тяжело вздохнул и не услышав возражений, продолжил запинаясь: — трудно говорить вот так о Мармеладыче. Сколько раз я.. мы… э-э… приходили к нему, и он говорил нам о смерти... Думалось, что он и проводит э-э, так сказать, в последний путь… А вышло вон как… На гроб, значится, собрали… Хорошо… И место, в общем, неплохое нашли…

Ощущая досаду от нашпигованных паузами безпомощных слов Харитонова (Не то! Что он говорит?), Антон поежился. (Разве это главное? Сейчас надо так сказать, что бы мужики, вон, Петькины мыслями про водку перестали маяться, чтобы позабыли, чтобы поняли, перед какой дверью все стоим. Перед какой!) Антон видел, как затравленно бродят из стороны в сторону отстраненные взгляды Петькиных помощников, как шушукаются некоторые из присутствующих, явно уже тяготясь происходящим, и лишь Дуся все также стынет птицей на краю могилы…. Мысли его разбегались: нет, нужен завершающий аккорд… такой трагической высоты, чтобы небо расступилось… чтобы поняли, что такое для нас был Мармеладыч… (Инженер мямлил про какие-то воображаемые стаканы, в которые следует, дескать, налить воображаемую водку и помянуть…). Антон потянулся и, тронув Харитонова за рукав, жестом предложил ему остановиться: довольно…

— Да я что? — тут же, стушевавшись, пожал плечами инженер. — Я ведь только так, не по настоящему, в воображении, так сказать, предлагаю помянуть нашего товарища… А это — и потом... можно…

— Вечная память, — вдруг громко, так что все взгляды разом обратились на него, сказал Антон, — вечная память рабу Божию… (он чуть не произнес "Мармеладычу", но, вовремя вспомнив, избежал досадной ошибки) Ивану. Он ушел, закрыл за собой дверь… Иван, Иван Сергеевич…

Ушел. Да, так бывает однажды с каждым. Простите за нелепые, быть может, слова… — тут голос Антона задрожал, он запнулся, оглядел присутствующих (он чувствовал, что растирает что-то невидимое между пальцами, влажными и горячими, смутился, спрятал руку в карман брюк, но тут же вытащил) и взволнованно продолжил: — Ушел, но кое-что оставил, всем нам. "Что?" — быть может, спросит кто-то. — "Что мог оставить после себя нищий старик, много лет просящий подаяние у стен храма?" Я мог бы не отвечать, в этом нет нужны: каждый знает, что ему оставил Мармеладыч. Но все равно скажу: этот воздух, этот солнечный свет, эту землю, этот город, наконец, которого мы себя лишили. Теперь мы можем жить здесь. Теперь мы знаем как! Ведь и здесь есть часть того, что в полноте скрыто там, за дверью. Осколки — но если их разглядеть, то и это хорошо, и с этим можно жить, зная, что где-то есть целое. А оно есть, от него и отделяет дверь, в которую ушел наш Мармеладыч. Потому и говорил он о смерти — чтобы достойно открыть однажды вот эту самую дверь; самим открыть и войти достойно, и быть встреченными с радостью, ибо отсюда, как не раз напоминал Мармеладыч, мы начинаем или жить вечно, или вечно умирать (Антон автоматически отметил, что повторяется, и удивился тому, что сейчас его это не волнует; сквозь окружающие его лица он с какой-то необыкновенной отчетливостью увидел мамино лицо: она улыбалась, поправляла свой шелковый платочек и слушала его, и он сам слушал, слушал свой теперь спокойный голос.) — И еще — это очень важно! — чтобы кто-то остался за спиной… и хотел помочь… и знал, как... Все это и оставил нам Мармеладыч. Вечная ему память!

Все молчали. Может быть, ждали еще слов? Но Антон чувствовал — больше не надо (хотя и сомневался, что слова его прозвучали тем самым желаемым аккордом), все сказано и пора завершать церемонию… Молчание не нарушали и чьи-то едва различимые всхлипывания; они отслаивались от тишины и каплями дождя падали на комья нарытой вокруг могилы земли. Плакала Дуся, — но так, будто не она, а кто-то внутри нее, — и Антон понял это лишь тогда, когда она, сделав несколько мелких утиных шажков, приблизилась к нему вплотную, обняла и прижала голову к его груди. Он зашептал ей что-то успокоительное, неслышное для других. Тишина треснула, раздвинулась, и в новой мизансцене кто-то уже ладил веревки и перебирал их над опускающейся в вечный покой сосновой домовиной; кто-то уже бросал первые гулкие горсти земли. Антон, бережно придерживая Дусю под руку, склонился и зачерпнул ладонью свою прощальную горсть…

Разбредались поодиночке и мелкими группами (заводской ПАЗик умчался, едва сгрузили гроб). Антон, убедившись, что потяжелевшая опять Дусина фигура причалила к единственному для себя верному берегу, успокоился. Рассматривая ее, полускрытую сейчас широким Петиным телом, он с грустью подумал о том, как быстро обратилась она в себя прежнюю — безформенную и безмысленную. Лишь только вырос над могилой песчаный холмик, как витавшая над ней загадочная своей невысказанностью мысль более себя уже не обнаруживала… Неужели все? Да нет же, и в ней, как и в каждом, есть эта мощная живая сила, которой и смерти не избыть. Пусть мы не видим, пусть забываем, пусть только таким, как Мармеладыч, она открыта. Но она есть! Живая душа! И после смерти живая! Почему это так трудно понять?.. Терзая себя, Антон плыл мучительно одинаковыми протоками кладбища, не замечая, что за ним, след в след, давно тащится Харитонов и все бормочет про свою давешнюю оплошность с воображаемыми поминальными ста граммами… Антон остановился в каком-то смутно знакомом месте и, поискав глазами, нашел памятник из черного камня. С лицевой отполированной плоскости ему беззаботно улыбался бывший сосед Игнатьев. Нет! Не верилось ни в эту беззаботность, ни в улыбку. "Вот так-то, — прошептал Антон, — тебе, по крайней мере, все уже стало ясным".

— Соболезную. Знакомый? — вкрадчиво спросил из-за спины Харитонов.

— Что? — Антон вздрогнул, но, разглядев инженера, устало согласился: — Знакомый. А ты что? За мной шел?

— Ну, шел. Давно не был в Лисово. Растет! Скоро город перегонит.

— К чему им соревноваться? Они — одно… — не имея желания продолжать, Антон поклонился: — Извини, пойду, мне еще кое-куда надо зайти.

— Насильно мил не будешь, — Харитонов картинно развел в стороны руками, — вышло это у него пошловато, в обычной его скабрезной манере, — после чего развернулся и, подталкиваемый ветром в черный парус костюма, затрусил к дороге. А Антон, знакомыми до боли аллейками, отправился к самому для него здесь важному и дорогому месту…

Пустая скамейка словно хранила еще чье-то ускользающее присутствие.

— Я знаю, ты была тут, мама, — в полголоса сказал Антон, — теперь тебе не зябко в платочке.

Он прошел чуть дальше и остановился у высокого деревянного креста, сработанного из основательного бруса. Стряхнул с перекладин налетевшую грязь и посмотрел на мраморную плиту, прилаженную под косым углом к могильной раке. Художник не знал о тайной маминой мечте всегда оставаться молодой, он просто выполнил заказ по предоставленной ему фотографии и ему было безразлично, сколько лет назад сделан этот фотоснимок… Много. До его, Антона, рождения… Сложились в шепот привычные слова молитвы: "Упокой, Господи, душу усопшей рыбы Твоей…" И еще: "Мама, вы теперь вместе с Мармеладычем… Мы вместе… Знаешь, что он говорил? Всегда ожидай, но не бойся смерти, то и другое — признаки мудрости. Я буду ждать и не буду бояться…" Что-то зашумело в отдалении за кустами — то ли заскрипел старый крест, то ли подгнивший древесный ствол раскачивался на ветру? Но Антону будто бы послышалось, как гнусный дребезжащий тенорок царапает железом по стеклу: "Зачем ждать? Зачем помнить? Безумец, беги!"

— Я останусь, — крикнул Антон, — буду помнить и буду говорить об этом другим.

Он еще не окончил, голос его еще звучал, а ветер уже сорвался с места и умчался в сторону города, оставив в Лисово привычные здесь тишину и покой.

Сентябрь 2003 г..

  Свадьба

(рассказ)

Потому и казни всяческие принимаем от Бога

и набеги врагов; по Божиему повелению

принимаем наказание за грехи наши.

Прп. Нестор Летописец