Реквием
Шрифт:
– В деревне лодырей не любят, жалуют оплеухами и насмешками. А в городе среди пацанов гонор ценился, глупая отвага. Драки считались развлечением. Мои возможности в подобных «играх» находились в вопиющем противоречии с умением, а я все равно лезла на рожон. Доставалось мне в лютых бескомпромиссных, бессмысленных схватках. Никто не доискивался до истины, никто не усмирял. Могла бы пойти воровать, тем более что «учителей» по этой части было более чем предостаточно даже в нашем дворе. Вот и попала я в деревню к бабушке.
– А мне вспомнилось, как один раз не хватило нам на посев заранее прогретой картошки, и бабушка меня в подвал послала.
– А помнишь, как паслись в колхозном горохе? Набузовали полные пазухи и от объездчика стрекача задали. Так дернули с поля, что только пятки засверкали. Знали, если огуляет хлыстом, – мало не покажется. Любого забредшего в горох он мог обратить в бегство. Не питал он дружелюбных чувств и к маленьким воришкам. Они мешали ему свои делишки обделывать. Не чист на руку был мужик. А мы не баловались, не хулиганили, посевов не сминали, осторожно по краю поля рвали и на еду домой несли. А по осени вдруг обнаружили этот горох нескошенным, осыпавшимся на землю. А тогда зачем было лютовать? И с кукурузой такие же истории происходили. А оклунки (нательные, потайные мешочки) с зерном мы, детвора, с тока не таскали, хоть нищета многих пинала в спину.
– И откуда в нас эта трепетная и такая грустная любовь к месту своего детства, к захудалой, заглохлой, простодушной деревеньке? – с горечью обронила Лена.
«Надо же, как безутешно расстроилась», – удивилась Инна.
– …Вдруг гром как жахнет, как даст – и молния во все небо! И уж не знаешь, чего больше боишься.
– …Скудные пятидесятые. Жизнь в деревне была неоправданно трудной, непроизводительной, монотонной, беспросветной, – сказала Лена.
– Пока не сравнивали с городской жизнью, считали нормальной.
– И ведь находили чему радоваться.
– Единственному за всю учебу в школе весеннему походу в лес всем классом. Мы тогда в счастливом изнеможении валились с ног от усталости.
– «От беззащитности перед властью красоты». Весь лес цвел и головокружительно благоухал.
– А по возвращении мы, переполненные эмоциями, восторженно «кричали» песни.
– Я до сих пор люблю поорать в лесу, когда одна собираю грибы. Знаю, что пою жутко фальшиво, нещадно перевираю мелодию и на ходу сочиняю новые слова, а все равно от избытка чувств не хочу себя тормозить. Я недавно по телевизору Николая Дроздова слушала, обаятельнейшего, удивительно позитивного бессменного ведущего передачи «В мире животных». Он говорил, что процесс старения – непрерывный и однонаправленный и что существуют три составляющие его торможения: смех, пение и танцы. Наверное, он шутил, но бесспорно то, что положительные эмоции продлевают жизнь, а отрицательные усугубляют и укорачивают.
– Гиббоны тоже любят петь, – рассмеялась Инна. – Если безголосый человек поет, значит, поет его душа. Еще Квинтилиан писал, что всякому приятно свое пение.
– Этак ты любой глупости найдешь оправдание интересной фразой какой-нибудь великой личности, – рассмеялась Лена. – Чем старше я становлюсь, тем меньше верю в сомнительные прописные истины.
Последовала «мхатовская» пауза. Выдержав ее, Инна сменила направление разговора.
– А
– …Я в раннем детдомовском детстве так намерзлась, что за всю жизнь никак не согреюсь. Чуть захолодает, зябнут плечи и руки, требуют укрыть их потеплее. Твоя мама тоже почему-то всегда кутала шалью спину.
– Но ни холод, ни голод, ни сиротское детство нашим мечтам не помеха. И был у нас свой детский кодекс чести, и дружба до гроба, которая согревала.
– Была и есть.
– …Непослушной, несговорчивой я росла. Бывало, бабка шумит: «Буде озоровать-то. Вот доберусь до тебя, накажу примерно. Набедокурила – отвечай по всей строгости, иначе ничего путного из тебя не выйдет. Чтоб тебя подняло и шлепнуло». Но дальше слов дело у нее редко шло. Так, если только затрещину влепит. Кричит: «Иди в огород траву рвать!». Я отлыниваю, а про себя думаю: «Щас разуюсь и побегу. На кой мне этот неистребимый колючий занозливый осот и брыца (просянка), от которой на руках долго незаживающие порезы. На мне где сядешь, там и слезешь».
Занималась чем угодно, только не тем, что просила бабушка, или вовсе ничего не делала. Вместо работы хохмы устраивала, дурью маялась. Дерзкая была, упрямая, агрессивная. По всякому поводу злые или соленые шуточки с забубенной отчаянностью отпускала. Стоило выбежать за порог – и все ее наказы улетучивались из головы. И давай бог ноги! И что я, где я – шито-крыто. Все ломала, сокрушала, громила на своем пути. Откуда во мне была эта злая мрачная ярость? На всякие проделки хулиганистых мальчишек сразу откликалась, не заставляла себя долго ждать и упрашивать, носилась с ними сломя голову по лесам и полям. Нравилась мне их тенденция к скучиванию. Любила шумные беззаботные компании.
Я лет с трех в городе уже путалась у старших пацанов под ногами, в их игры напрашивалась. Подросла, стала врать, что соседки по коммуналке на меня напраслину возводят, сваливают на маленькую все происшествия. Но ведь что-то послужило толчком к такому поведению? Не сама же я всё это придумывала?.. Или утверждала, что сделала плохое нечаянно. А ответ был один: «За нечаянно бьют отчаянно». По «результату» наказывали.
Услышав знакомую с детства фразу, Лена понимающе рассмеялась.
– Думаешь, рухнула сегодня в трясину бесполезного самообличения?
«Собственно, в ее нынешнем положении самобичевание и жалость – это нормально. Правда, время выбрала не самое неудобное», – с привычной иронией отметила Лена, но взглянула на подругу ласково и ободряюще.
– Вечно взбрыкивала, передразнивала всех, нарывалась на скандалы, потому как мне непременно надо было спорить, доказывать, защищаться. Бабка пока выломает прут или занесет руку для шлепка, а меня уже и след простыл. Вьюном вывернусь, скороговоркой выбрешусь. Признаваться в шалостях и проделках никогда не торопилась, потому что сухой из воды часто выходила и гордилась этим. Мне казалось, что наказание всегда несоизмеримо с виной. Вот и избегала его. И ведь не терзалась, не тратилась сердцем. Напротив, хвалилась проступком как геройством, считала, что он возвышает меня в моих глазах и в глазах дружков. И все мне было нипочем.