Реквием
Шрифт:
– Ты была предоставлена самой себе.
– И вроде бы необузданностью темперамента не отличалась. Скорее невоспитанностью. Повинуясь некоему внезапному импульсу, могла «выдать на-гора» что угодно и кому угодно. Открыто выказывала свою неприязнь. Была суматошной, бестолковой. Меня обуревало нетерпеливое желание всем доказать свою самостоятельность.
Инна вдруг прыснула в ладони:
– Ты хоть помнишь, что означало в нашем детстве словцо «срака»?
– Что-то крутится в голове… Нет, не знаю.
– Задница. От чего оно производное уже догадалась? А не помнишь, потому что сама не употребляла. Я же
– И не надо.
– Мать жучила меня по всякому поводу и без повода, да что толку. Следовать ее советам не было моим правилом. И усердием я не отличалась. Она злилась, мол, чем только твоя голова забита. Естественно, что устраивала разнос или охаживала хворостиной. Было бы за что! Ладно бы я сподличала или еще чего выкинула в том же духе, а то ведь часто просто под горячую руку попадала. Но больше всего я ненавидела жалостливые, но не очень искренние взгляды некоторых соседок. Помнишь Михайловну? Ох уж это мне пресловутое воспитание! Только недолго я позволяла себя хлестать!
– И это при ангельском личике! Неожиданная несовместимость поведения и внешности. Для меня самым чудовищным наказанием было, если не пускали в кино. Трагедия!
– Для меня тоже. Помню, твоя бабушка моей матери с усталой укоризной говорила: «К слову пришлось, вот девчонка и высказалась. Может, по делу? Не просто на чужих замахивалась, себя защищала. Разве всегда молчать лучше?»
– Оставаться безучастной она не могла, если ребенка стегают. Да и не в деревенских это обычаях. Трудно нам давались хитросплетения взрослой жизни!
– Еще твоя бабушка говорила: «Мария, повремени с приговором. Попробуй разобраться и определиться, на чьей она стороне, а потом уж наказывай или, напротив, возникай по отношению к взрослым, им претензии предъявляй. Сначала пожалей, отогрей, потом уж поругай». Она всегда старалась сказать что-то хорошее, доброе в защиту даже зарвавшегося ребенка.
А иной раз так впечатает! У нее, брат ты мой, не забалуешь. Но даже ирония и едкость у нее были талантливые и с долей юмора. Я любила твою бабушку за неисчерпаемую доброту и справедливость. И даже за неназойливую опеку. И побаивалась. Она не добилась моего полного послушания, не заставила себе повиноваться без понуканий, но завоевала мою любовь. Я до нее понятия не имела о достоинстве, об уважении к ребенку. Я вытворяла черт знает что, делала массу всяких глупостей, но один на один – благодаря ей и тебе – могла жестко отхлестать себя словами.
– Ты умела себя защитить от взрослых, а я не могла на зло отвечать злом, просто старалась не иметь с плохими людьми никаких дел, близко их к себе не допускать.
– При всей нежности и неуверенности ты никого не сдавала ни дома, ни в школе, ни на улице.
– Детдомовская закалка. Мне нравилось, что в нашей школе учителя не устраивали дознаний, не требовали выдать зачинщиков.
– Был один случай. Помню неловкое молчание, опущенные в парты глаза, красные от стыда уши учеников.
– Стыд за учительницу. Она это тоже поняла. Сашка тогда сам признался, что толкнул Кольку, и они вместе ремонтировали поврежденную стену:
– А помнишь, как учительница застукала наших ребят за курением? Из любопытства пробовали. Мне тоже очень хотелось. Мне кажется, сигареты – больший наркотик, чем вино. Вино со студенчества мы традиционно по праздникам употребляли, но в промежутках не тянуло выпивать, а к курению быстро привыкали, и даже запах рядом курящих возбуждал и провоцировал хвататься за сигареты.
– Но девушки, не в пример парням, выходя замуж, быстро бросали дурную привычку, – заметила Лена.
Долго еще одаривали подруги друг дружку теплыми воспоминаниями детства. И все же притомились и замолчали.
– …Знаешь, Лена, что меня удивляло, когда я училась в городской школе? Если дети из простой семьи опаздывали на уроки, то они ждали ребенка высокопоставленных родителей, и вместе с ним переступали порог класса. Тогда им не влетало. А в деревне всё наоборот было: если виноватым оказывался ребенок учителя или начальника, ему устраивали показательную выволочку, мол, позоришь родителей, дурной пример остальным детям подаешь. И дома ему добавляли, еще круче всыпали. В деревне уважали отличников, а в городе относились настороженно и даже презирали.
– В тебе всегда сидел протестный чертенок, а мои взрывы случались из-за постепенного накопления раздражения. Никакой другой причины я не вижу. Благо, я не направляла их на разрушение. Бабушка выручала, топор в руки давала и в сарай отправляла дрова колоть. Великий педагог! Мы с тобой дополняли друг друга. Нас бы еще в детстве слить, размешать да снова разделить и вылепить, – рассмеялась Лена.
– …А помнишь, мечтали о том, чтобы все люди на земле были счастливы. Конечно, понимали, что это глупость.
– Но это была великая глупость!
– Мы с тобой и сейчас в детство впадаем?
– Ты не выходила из него.
– Милая шутка.
– Так из чьих уст?
– А кто учитель? Эта стрела взята их твоего колчана.
Инна замолчала, но Лена понимала: мыслями она еще там, в далеком детстве.
– Твое «эротическое эссе» о притяжении между мужчиной и женщиной на базе всемирного закона тяготения Ньютона всполошило многих учителей. И только математичка в твою защиту сказала, что лучше на бумаге, чем вживую.
– Она пошутила: «Дорогие коллеги, выберите другой ракурс и успокойтесь». И от тебя отстали. У страха глаза велики. Учителя часто перебирают в мнительности.
– А мне она заметила: «Учись разные ситуации разграничивать и разводить». Заставляла думать.
– А как ты декламировала стихи Некрасова о бурлаках! Со слезами на глазах, с дрожью в голосе, с искренним стоном, выходящим из глубины сердца. А я, слушая тебя, внутри себя слезами обливалась.
– Не на уроке читала, на перемене. На школьном дворе. Учитель так никого и не вызвал к доске. Выставил одиннадцать колов в журнал за прошлый урок, спустил пар и уткнулся носом в учебник. И ведь ни за что наказал. Настроение у него было плохое. А ученики старались, учили, репетировали, чтобы с выражением прочесть. Какая уж там любовь к литературе.