Реквием
Шрифт:
Тогда же вернулся домой и Михаил Федорович Суслов. Два дня не мог собраться с силами пойти на подворье Мошняги, сообщить страшную весть. Уже перед закатом решился. На улице возле Максимовых ворот услышал плач Даши и причитания Насти. Час назад принесли похоронку, известившую о гибели Саши.
На второй день через знакомых страшное известие передали в Алексеевку. А на следующее утро у ворот Максима Виктор Семенович, старый Киняк, сняв удила у лошадей, никак не мог одеть на дышло опалку. Перед глазами стояла серовато-розовая пелена. Володя понуро стоял рядом. Ольга Васильевна, мать Саши, на ощупь сползла с брички и опустилась
На пороге хаты снова опустилась на колени и прижалась головой к ступени, по которой ещё год назад ступали стопы её первенца. В ответ на многоголосые причитания женщин расплакалась полуторагодовалая Валя. Мужчины молча хмуро стояли в сенях.
Даша поправила налавник и пригласила мужчин присесть. Пришел с огорода враз постаревший за два дня Максим. В комнате надолго установилось тягостное молчание. Ольга Васильевна подошла к кровати за грубкой. За металлической, с шариками, завитушками и блестящими шишками, спинкой кровати сидела полуторагодовалая внучка, дочь её старшего сына.
Взяв девочку на руки, поцеловала. Рот её страдальчески искривился, лицо исказилось в немом рыдании. Перевела взгляд с лица ребенка на Дашу. Прижав к себе девочку, долго смотрела в окно. За стеклами ещё зеленели клёны, но уже чувствовалась осенняя пожухлость узких листьев серебристых ракит, спускающих свои нитевидные побеги до самого берега, пересекающей двор, тогда не пересыхающей речушки.
Она перевела взгляд на мужа, потом на Володю. Глаза её уже были сухими, только нездорово горели беспокойным внутренним лихорадочным огнем. Снова пристально, властно посмотрела в глаза мужа. Виктор Семенович, не выдержав, отвёл глаза и помимо воли скосил взгляд в сторону Володи. Голова Виктора Семеновича склонилась, плечи опустились, широкая прямая спина в одночасье сгорбилась. Руки, лежавшие на коленях, обессиленные, безвольно повисли. Долгие годы, прожитые с женой подсказали: Ольга Васильевна приняла решение.
Но не такова была, старых шляхтецких кровей, Софья Васильевна, урожённая Горчинская, чтобы вот так, запросто, вслух обнажить свои мысли. Мужа она уже поставила перед будущим фактом, этого пока было достаточно. Извечный женский инстинкт подсказал: тут надо действовать тихой сапой.
Всё чаще она велела Володе закладывать бричку, чтобы навестить любимую внучку. Сейчас она любила её вдвойне. Как свою внучку и как единственную нить, связывающую её со своим погибшим первенцем. Чаще она велела запрягать лошадей по субботам.
После обеда задолго до заката в субботние и воскресные дни собиралась молодежь Алексеевки у восточной окраины села на берегу озера. Встречи, разговоры, песни, гармонь. Приходила на берег озера и молодежь из молдавского села Забричан, что в километре от Алексеевки. За годы войны ряды парней в обоих селах сильно поредели. Жизнь брала своё. Женихи были нарасхват. Ольга Васильевна всё видела и предупреждала возможную опасность для своего замысла и с этой стороны.
Дашу радовали приезды родственников, но не утешали. Ей всё еще казалось что произошла чудовищная ошибка, что убит кто-то другой, а похоронную прислали ей. И тут же, как холодной водой смывал её надежду рассказ Мити Суслова, видевшего Сашу в последние мгновения его жизни. В смерть Саши не хотелось верить. В селе уже были случаи, когда вслед за похоронкой домой возвращался вчерашний фронтовик. Даша продолжала надеяться на чудо.
Привязалась к приезжающим родичам и маленькая Валя. Подолгу играла с бабушкой, тянулась к стеснительному, сдержанному немногословному Володе. Однажды, играя у него на коленях, Валя вцепилась ручонками в волосы дяди и пролепетала:
– Та-та. Тата - та.
Вспыхнуло густым румянцем лицо Володи. Зарделась и неловко отвернулась к плите Даша. Только Ольга Васильевна, побледневшая в радостном волнении, победно вздернула подбородок. И продолжала каждую субботу с утра напоминать Володе запрячь к обеду бричку.
Случилось то, что случилось. В одну из суббот Алексеевская родня приехала втроём. Старый Киняк сутулился все сильнее, по приезду больше молчал. В воскресенье после обеда Виктор Семёнович и Ольга Васильевна уехали вдвоём. Ольга Васильевна, сидела прямо, смотрела куда-то вдаль. Видела она нечто своё, недоступное другим. Старый Киняк правил рассеянно, казалось, смотрел в никуда. Периодически вскидывал крупную голову, словно вытряхивал из неё нахлынувшие нелегкие думы, стегал, запряженную справа от дышла, кобылу:
– Но-о! Пошла!.. Твою в душу!..
Весной сорок седьмого молодые Киняки расписались в елизаветовском сельском совете. Потекла размеренная, без всплесков, без пламени обыденная семейная жизнь. Долго чудился Даше Сашин голос. Встрепенется, вскочит, выглянет в окно, а там... Там Володя разговаривает с тестем Максимом у порога...
В сорок седьмом году маслобойка в Алексеевке, принадлежавшая Кинякам, перешла в собственность недавно организованного колхоза. Землю обобществили, лошади уже стояли в стойле колхозной конюшни, их по утрам запрягали уже чужие руки. Молодого жеребца успели продать в Володяны. Ничто уже не держало их на старом месте. В том же году без колебаний и сомнений Киняки переехали жить в Дондюшаны. Поближе к детям...
В пятьдесят втором в семье Киняков родилась Нина, родная и двоюродная Валина сестренка одновременно. Бывает и такое... Всё возможно в этом бренном мире...
Я знал чету старых Киняков. С осени шестидесятого я уже учился в восьмом классе Дондюшанской школы. Мы с Женей Сусловым, Витей Талмацким и Валиком Подкопаем часто ходили по узкой тропке за зданием тогдашнего инкубатора мимо двора Киняков. Старый Киняк больше сидел, нагнувшись на низеньком порожке. Кинячиха (мы не знали её имени) проворно суетилась по двору. Она, как говорили, всегда была в работе.
Выходы двориков Киняков, старого Рабиновича, занимавшего вторую половину дома и дом тогдашнего "мэра" Дондюшан Шеремета соединял узкий проезд, упирающийся в глухие дощатые ворота с калиткой, открытой на центральную улицу станционного поселка. В узком проёме постоянно открытой перекошенной калитки мы часто видели старого худого Алтера, приходящего с привокзального дома по улице Лазо.
Бывший узник еврейского гетто и концлагерей, живая легенда Дондюшан, Алтер зимой и летом ходил в длинной до самых пят, валяной коричневой бурке. Поговаривали, что ночью бурка служила Алтеру простынью и одеялом одновременно. Голову его покрывала черная лоснящаяся тюбетейка с шестиугольной звездой на макушке. Мы не знали в те годы, что тюбетейка Алтера зовётся кипой, на которой жёлтыми нитками была вышита звезда Давида.