Реквием
Шрифт:
Приготовив знакомый порошок и большую застывшую каплю латуни, Коваль стал разогревать угол кастрюли на горне. Присыпал белым порошком края отверстия изнутри и снаружи кастрюли. Я уже знал, что белый порошок зовется бурой. А сыпят ее для того, чтобы латунь прилипала и растекалась по месту пайки.
Коваль снова стал греть угол кастрюли. Когда бура растеклась, Коваль бросил в кастрюлю шарик латуни и проволокой надвинул ее на отверстие. Снова осторожный нагрев. Скоро капля начала таять, наплывая на края отверстия изнутри, а через несколько секунд и снаружи. Как по волшебству, отверстие исчезло. Я протянул руку за кастрюлей.
— Сейчас. — коротко бросил
Взял небольшую картонную коробочку, стал перебирать в ней спичечные коробки. Выбрав один, принес его к горну. Разогрев угол кастрюли, открыл спичечный коробок и, достав щепотью белый порошок, присыпал место пайки снаружи. Порошок сразу же прилип, а потом стал расползаться, закрывая своей белизной темное пятно. Тоже самое он проделал внутри кастрюли, нагревая ее так же снаружи.
Затем стал водить кастрюлю кругами над пламенем. На глазах творилось чудо. Серовато-рыжее от старости дно кастрюли белело на глазах. Даже я понял, что разогретая эмаль сплавилась и приобрела первозданный вид. Стала как новенькая. Оказывается, Коваль сбивал с негодной посуды эмаль различных цветов и в спичечных коробках хранил ее до случая.
Коваль много лет не переставал удивлять мой детский ум. Каждый мой визит в кузницу приносил что-то новое, поучительное. В кузнице я приобретал и совершенствовал технические навыки, пригодившиеся затем в жизни в целом и в медицине в частности. Основы слесарного искусства, без преувеличения, были заложены во мне Ковалем.
Благодаря ему, я научился чувствовать в работе металл и не только. Его технические решения, подсказанные не академическими знаниями, а чаще всего богатым жизненным опытом и природной смекалкой, удивляли оригинальностью и простотой.
Однажды, занимаясь фотографией, мне понадобилось удлинить узкий пропил в пластмассовой детали фотоувеличителя. В пятидесятые о надфилях в селе было весьма отдаленное представление. С деталью фотоувеличителя я отправился к Ковалю. Осмотрев деталь, он достал фанерный пенал. Там были болтики и гайки самых малых размеров.
Выбрав длинную тонкую шпильку с нарезанной до половины резьбой, нагрел докрасна и небольшим молотком расплющил резьбу на всем ее протяжении до размеров щели. Примерив к щели детали, Коваль снова нагрел расплющенную шпильку до ярко красного цвета и быстро опустил в кружку с водой, закалив, таким образом, новорожденный инструмент. Затем бережно и ловко удлинил пропил в принесенной мной детали так, как будто занимался обработкой пластмасс всю жизнь.
Мне посчастливилось быть свидетелем того, как раскаленный обломок рессоры Коваль с помощью узкого бородка и молотка превращал в рашпиль для опиливания конских копыт. В конце пятидесятых в условиях села с инструментарием было весьма проблематично. Особенно со сверлами и напильниками.
Я наблюдал, как Коваль, раскалив распущенную продольно рессору с помощью дяди Сяни превращал её в плоский драчевый напильник. Все происходило, на первый взгляд, довольно просто. Раскаленную пластину на наковальне удерживал дядя Сяня, а Коваль широким, тщательно заточенным острым кузнечным долотом ровными ударами насекал рифление. После закалки напильник служил довольно долго.
Закалка стали в кузнице требует отдельного разговора. Выбранный для работы металл Коваль тщательно исследовал, прогибая его, ударяя по наковальне или наоборот, ударяя по металлу прутком арматуры. Пробовал напильником или зубилом. Закалка стали у Коваля напоминала священнодействие.
Он на глаз определял температуру нагреваемого металла, часто подсказывая: хватит! Металл, говорил Коваль, должен быть ярко-малиновой окраски, ни больше, ни меньше. Остужал металл при закалке Коваль и в масле и в воде. Науглероживание проводил с дефицитным тогда «синим калием», так называли в то время железосинеродистый калий. Но чаще пользовался кровью забитых животных. Топоры и барды, закаленные Ковалем могли разрубить катанку, не сминаясь и не крошась.
Сам неразговорчивый, Коваль не любил болтливых. Однажды в кузницу пришел прицепщик М. Не в меру говорливый, он не задумываясь, мог словом унизить пожилого, обидеть младшего. Принеся металлическое седло от какого-то сельхозинвентаря, требовал заклепать быстрее, хоть как-нибудь.
— Чтобы выдержало до осени, а там я уже буду в армии. — тараторил М.
Коваль молча слушал разговоры. Затем, поморщившись, сказал:
— Там, даст бог, тебя научат.
Самого Прокопа армия научила многому. На фронтах первой мировой войны он познал и людскую подлость, и цену боевого братства. На призывной пункт в Окнице он попал в девятнадцать лет, на два года раньше призывного возраста. По подлости старосты села, он был призван в 1913 году вместо сыночка местного богатея. Не по годам развитый, физически сильный Прокоп без проблем прошел комиссию. В подделанных старостой сопроводительных документах значилось, что ему исполнился двадцать один год.
До Москвы везли без пересадок, по тогдашним меркам быстро, всего за четверо суток. До ярославского вокзала вели пешком. С изумлением озирались новобранцы на многоэтажные здания, гадая, как забираться на верхние этажи.
С Ярославского вокзала отъехали далеко за полночь. Мелькали большие станции и полустанки. Позади остались Уфа, Челябинск, Петропавловск. В Томске стояли около недели. За Иркутском недавно построенная железная дорога огибала Байкал огромным полукругом. И снова недельная стоянка в Чите.
Через Манчжурию поезд катил без остановок до Харбина, где поменяли паровоз. Наконец прибыли в Уссурийск. Расселили по казармам. Учения, изнурительная муштра на плацу. По субботам банный день. В воскресенье желающих отпускали послушать воскресную службу в огромной церкви удивительной красоты.
Через три месяца снова в путь, строго на север. Шли в основном пешком. На телегах везли обмундирование, боеприпасы, провиант. Потянулся бесконечный берег озера Ханка. Прокопу, видевшему только небольшие бессарабские пруды, стокилометровой длины Ханка показалась настоящим морем. Прибыли в небольшую деревушку в два-три десятка домов со странным названием Турий Рог. Совсем рядом, на расстоянии одного километра строго на север, была русско-китайская граница, где предстояло нести долгую нелегкую службу.
Много лет спустя, внук Прокопа, в детстве толстопузый Толик Единак, больше всех потомков похожий на своего деда, приехал в гости в село. По окончании мореходки Анатолий Николаевич уже много лет ходил в море капитаном Дальневосточного рыболовецкого флота. Расспрашивая о службе, за чаркой дед Прокоп неожиданно и вполне серьезно сказал:
— Я там бывал. Проезжал Иркутск, Харбин, стояли во Владивостоке. В Уссурийске служил в городке. С площади направо хорошо видна большая красивая церковь, а слева казармы из красного кирпича, плац, за которым длинный госпиталь — больница для солдат.