Религия
Шрифт:
Она продолжала скрести коня.
— Ты не посмотришь на мою ладонь? — спросил он. — Я заплачу.
— Я не беру платы, — сказала она. — Это не то, что можно продавать.
— Значит, это что-то священное?
Она не поворачивалась.
— Это то, что исходит не от меня, значит, не мне этим и торговать.
— Из мира, существующего за пределами этого? — спросил он.
— Если эта сила проявляет себя в этом мире, как же она может находиться за его пределами?
Он не ожидал от нее умения вести спор. Но она, кажется, утверждала то, что казалось ей совершенно очевидным.
Он спросил:
— Это сила от Бога?
Она помолчала, словно никогда не задумывалась об этом раньше, затем сказала:
— Сила Бога проявляется через все вокруг.
— Все вокруг? Через ворон, собак, кошек?
— И камни, деревья, море и небо над нами. Конечно.
— А через церковь? — спросил он.
Она пожала плечами, словно безоговорочно считала церковь самым слабым из подобных проявлений.
— И через нее тоже.
Людовико протянул ей ладонь. Ампаро сунула скребницу под мышку и взяла его руку — с таким видом, словно это была неприятная обязанность, с которой она хотела поскорее покончить. Она провела по линиям ладони кончиками пальцев. Прикосновение было ему приятно. На ее лице ничего не отражалось.
— Некоторые руки говорят, некоторые — нет, — сказала Ампаро. Она выпустила его ладонь. — Твоя рука не говорит.
Она произнесла это не как отказ, а как простую констатацию факта. Несмотря на это и на то, что Людовико нисколько не верил в подобные темные искусства, он был разочарован. И еще он вдруг осознал, что презирает ее. Ощущение пришло к нему внезапно, нахлынуло, как тошнота. Ее манеры оскорбляли его. Эта тощая девка, эта странного вида потаскуха, каков ее вклад в эту осаду? В чем вообще состоит ее ценность для этого мира? Только в том, что она чистит коня своего повелителя и раздвигает для него ноги. Она занимается предсказаниями и сеет суеверия среди простых солдат. Она выставляет напоказ свои груди в этом своем распутном тонком платье. Он и раньше видел таких, как она, причем во всех слоях общества, снизу доверху. Женщин, которые оправдывают собственное существование только отверстием у них между ног, и ничем больше. Которые торгуют собственной плотью, чтобы заработать на жизнь, или отдаются из тщеславия и желания обрести власть, или ложатся с мужчинами ради той гнусности, которую они ложно именуют любовью. Они просто зараза. Людовико только теперь заметил, что ее глаза разного цвета. Один коричневый, а другой серый. Совершенно явственный знак, изобличающий ведьму, известный всем, описанный такими авторитетами, как Аполлонидий, Крамер и Шпренгер. Лучи света, исходящие из таких глаз, служат проводниками для злых духов, способных проникнуть таким образом в глаза того, кто на них посмотрит, а оттуда добраться до самого сердца, разнестись вместе с кровью по всему телу и отравить человека изнутри. Сам Аристотель утверждал, что зеркало боится глаз нечистой женщины, ибо его блестящая поверхность подергивается мглой и затуманивается под ее взглядом.
Людовико спросил:
— Это Бог говорит таким странным способом? Или же дьявол?
— Я ничего не знаю о дьяволе, — ответила она. — Если он существует, разве ему нужна моя помощь? Особенно здесь и сейчас?
Хитроумный ответ и снова облаченный в невинную форму. Он подумал, что стоит развить тему, но она и без того сказала больше чем достаточно, выдавая свою ведьминскую природу, так что при необходимости ее можно будет обвинить, и свидетелей ее дел найдется предостаточно. Людовико не сомневался в существовании ведовства. Да и кто стал бы сомневаться? Часто свидетельства оказывались ложными: для крестьян бородавки и щетина на подбородке какой-нибудь старой карги или скисшее коровье молоко — уже достаточная улика. Разного рода нелепые рассказы о полетах по воздуху или ритуальном пожирании детей не стоило принимать на веру. Инквизиция скептически относилась к сверхъестественным явлениям, и сам Людовико тоже. Однако же порой сделки с дьяволом имеют место. Тут у церкви сомнений не было. Ампаро взялась за скребницу и снова принялась чистить коня.
— Мне бы хотелось, чтобы ты оказала мне услугу, — произнес Людовико.
Она повернулась к нему, ее нарочитую маску невинности сменило выражение угрюмого беспокойства. Людовико вдруг понял, что она ни разу не взглянула ему в лицо и тем более в глаза: она знала, что стоит ей посмотреть, и он тотчас распознает ее истинную природу. Теперь он сильнее, чем когда-либо, был уверен, что душа ее запятнана, а характер вредоносен. Но как легко он попался и не заметил всего этого сразу! Как коварно и незаметно воздействуют чары женского эротизма. А Карла разве лучше? Может быть, она еще хуже. Время покажет. Он мог бы ответить на вызов, написанный на лице Ампаро, другим вызовом, затащить ее на сено в деннике, сорвать с ее тела это изношенное платье и осквернить себя ее плотью. Это было бы всего лишь его право, заслуженное и освященное кровью, которую он пролил в битве. Но он не стал этого делать. Он сдержался.
— Идем со мной, — сказал он.
Он сверлил ее взглядом, пока она не поняла, что не имеет права отказаться. Она вышла вслед за ним на улицу; над ними возвышались стены форта Сент-Анджело. Со скамьи у конюшни поднялся Анаклето. Все его тело закостенело от усилий, какие он прилагал, чтобы не показывать терзающую его боль. У него больше не было правой скулы, Людовико сам держал его, пока хирурги удаляли осколки кости вместе с правым глазом. Он рыдал при виде стойкости своего друга, потому что Анаклето вцепился зубами в кляп и не проронил ни звука. Оставшиеся лоскуты кожи сшили, словно стянули шнурком кошель, и желтый гной сочился между стежками. Вместо глаза была влажная черная дыра, прикрытая припаркой, и казалось, что у него прямо из черепа растет мох.
— Это Анаклето, — сказал Людовико. — Он мой друг. Хорошенько рассмотри, как он обезображен.
Ампаро не смотрела на него. Людовико схватил ее за волосы и заставил поднять голову. Ампаро судорожно вздохнула, увидев раны Анаклето, и закрыла глаза. Анаклето вздрогнул.
— Хорошенько рассмотри его, — повторил Людовико, — потому что это сделал с ним твой капитан.
Ампаро вырывалась, и он отпустил ее.
— Анаклето необходим опиум для исцеления ран и душевной тоски. — Людовико за огромную цену сумел достать маленький шарик у одного негодяя-мальтийца по имени Гуллу Кейки. Настало время, когда золото почти не ценилось, поскольку никто не думал, что появится возможность его тратить. Кейки сказал ему, после того как Людовико его припугнул, где можно достать еще. — Этим снадобьем, которое сейчас большая редкость, владеет Тангейзер, — продолжал Людовико. — И ты принесешь мне немного сегодня вечером в Итальянский оберж.
— Ты хочешь, чтобы я украла? — спросила она.
— Каким образом ты раздобудешь его, меня не касается. Но я тогда стану твоим должником, и для тебя же лучше оценить это. Будем считать, что ты оценила.
— А если я не приду?
Людовико взял ее за руку и весьма деликатно отвел в сторонку. Он склонился над ней и заговорил негромко:
— Тангейзер собирается жениться на твоей госпоже.
Ампаро заморгала, но, кажется, нисколько не взволновалась.
— Они заключили уговор, — сказала она. — Они с самого начала договорились об этом.
— Так женитьба — это цена услуги?
Ампаро кивнула и опустила глаза.
Значит, Карла обманула его. Новая надежда затеплилась у него в душе.
— Как бы то ни было, — сказал он, — теперь Тангейзер любит Карлу.
— Он любит ее, — согласилась Ампаро, — и я тоже ее люблю.
— Он мужчина. Ты знаешь об этом лучше, чем кто-либо другой. — Людовико видел, что семя сомнения упало на нужную почву. — Он сам говорил мне, что любит ее. Их видели, когда они страстно обнимались. Тебя предали.
Эти слова пронзили ей сердце. Она обеими руками зажала рот и отрицательно замотала головой.
— Спроси несчастного Анаклето и попробуй сказать, что он лжет.
Она пыталась отстраниться, но Людовико крепко держал ее.
— Присмотрись сама, и ты увидишь. — Он отпустил ее. — А теперь делай, как я велел. Считай, что по моей просьбе ты проявляешь милосердие, и сам Господь направляет тебя в этом, как и во всех других поступках.
Тангейзер сидел в ванне и наблюдал, как солнце опускается за холм Скиберрас. Солнечный диск был темным и неистово красным и был затянут струями дыма, поднимавшимися с усеянной телами ничьей земли внизу. Он попытался наскоро угадать за всем этим какое-нибудь предзнаменование, помимо того, что было очевидно, но его разум был слишком изможден, чтобы понимать такие сложные образы, и Тангейзер просто смотрел в туповатом восхищении, рядом с которым не было места философии.