Религия
Шрифт:
Как верно заметил Борс, призрак «Оракула» последовал за ними даже в Гадес.
После сражения двадцать третьего числа турки зализывали свои раны восемь дней, не предпринимая масштабных боевых действий. Но, несмотря на это, война велась под землей, поскольку саперы мамелюков удвоили усилия по минированию бастионов рыцарей. Пока они пробивали тоннели в известняке, начиная от ничейной земли, инженеры Ла Валлетта ползали над ними с ушатами воды и перекладинами, увешанными крошечными колокольчиками, пытаясь уловить колебания почвы, вызванные работой саперов. Когда это удавалось, мальтийские саперы рыли шахты, чтобы перекрыть дорогу турецким тоннелям и обрушить подземные галереи раньше, чем турки докопают до самых стен. Если все проходило успешно, в результате завязывались подземные бои, сражались лопатами, пиками, ножами с такой мрачной, звериной дикостью, что даже у Тангейзера стыла в жилах кровь, когда он слышал рассказы об этом. С полдюжины заминированных турками тоннелей все-таки были взорваны, все дальше разрушая стену, обращая ее в беззубую руину.
Рыцари тоже внесли свою лепту в общий сумбур, когда взорвали мост, соединяющий Эль-Борго с фортом Святого Анджело. Этот эксцентричный поступок еще много дней занимал умы людей в гарнизоне — гадали, результат ли это несчастного случая или же диверсии; на тот случай, если это все-таки преступление, рабов, помогавших подносить порох, утопили в канале. Когда впоследствии выяснилось, что подрыв моста был стратегическим ходом, призванным поднять моральный дух, логика оказалась слишком сложной для понимания большинства, поскольку теперь приходилось ежедневно переправлять тонны продовольствия в Эль-Борго на баржах. Но рыцари, как было известно всем, народ странный, а самый странный из них — преподобный великий магистр, который и отдал этот приказ.
Тангейзера продолжала волновать проблема, как добраться до спрятанной в Зонре лодки. В самые отчаянные моменты план казался ему детской фантазией, придуманной только для того, чтобы не дать ему сойти с ума. Борс никогда не заговаривал об этом деле. Карла тоже. Оба они, был уверен Тангейзер, считают его не заслуживающим особенного внимания. То, что они не верили в серьезность его намерений, было понятно. Просто они никогда не видели изящной фелюки, которую он тысячи раз видел перед своим мысленным взором, не ощущали в волосах морского ветра, уносящего их обратно в Италию.
Двадцать девятого августа был объявлен общий пост в память о дне усекновения главы Иоанна Предтечи. В противовес посту и, возможно, в качестве компенсации в пятницу вечером устроили пирушку, превзошедшую все, какие видел оберж до сих пор. Поскольку Борс был мастер устраивать вечеринки, то, наверное, и на всей Мальте никогда не бывало подобного. Повод вроде бы нашелся сам собой, может быть, внушенный каким-то предчувствием. Они пережили сто дней в этой адской пасти, что уже само по себе было достаточным поводом к безумному веселью. Женщины играли. Вино и бренди лилось рекой. Распевали песни и баллады. Карла исполнила джигу вместе с Мунатонесом, они были блестящей парой, и ревность и возбуждение вынудили Тангейзера уединиться с Ампаро в ванне; хотя он любил Ампаро сильнее, чем когда-либо, он не говорил об этом, сам не зная почему. Камни бессмертия закончились. Но пока продолжалась вечеринка, несмотря на все буйства, Тангейзер никак не мог отделаться от одной мысли, засевшей в мозгу. Лодка из Зонры манила его.
Дело шло к полуночи, растущая, почти полная луна давно уже поднялась на западе; несмотря на то что он был заметно одурманен опиумом и выпивкой, Тангейзер решился отправиться на разведку и переоделся в красный халат и желтые сапоги, снятые с тела погибшего сержанта сипахов.
Опьянение оказалось благом для Тангейзера. Без помощи наркотиков карабкаться вверх на триста ярдов по склону Сан-Сальваторе было бы слишком трудно. Но все равно он делал частые остановки, во время которых падал на спину и глядел, охваченный изумлением, на движущиеся по небу созвездия. На севере поднималась Большая Медведица, Орион оседлал оконечность Млечного Пути на востоке, Скорпион уже исчез за горизонтом. Вот только кто теперь был охотником, а кто добычей? И имеет ли это какое-нибудь значение? Всему на свете суждено пройти, как уверял Грубениус, даже сами звезды однажды исчезнут. Философия добавила вдохновения к тому, что уже было вызвано опиумом и алкоголем. Когда Тангейзер добрался до турецких позиций, он был так преисполнен самоуверенности и благодушия, что уже через какие-то минуты обнаружил себя сидящим у одного из лагерных костров с миской чечевичной похлебки и ломтем хлеба.
Это были анатолийцы, четыре простых парня, почти мальчишки, храбрые, но смущенные всем происходящим, как и большинство самых молодых солдат; Тангейзер слушал их меланхолические рассказы о проклятой кампании, их воспоминания о родных и любимых, которых они, возможно, уже никогда не увидят, их мрачные соображения по поводу того, в чем состоит воля Аллаха, и об угрюмом безразличии их командиров. Они были заброшены в лишенную растительности, враждебную землю, и, если для Тангейзера большим утешением служило усеянное звездами небо над головой, эти несчастные рекруты смотрели только на свой жалкий костер, будто бы один взгляд на мерцающую бесконечность мог лишить их той малости, какая еще оставалась от их душ и здравого рассудка.
Велись разговоры и о врагах, населяющих христианскую крепость, которые явно заключили договор с Сатаной, все как один, — ведь разве могут человеческие существа сражаться так, как сражаются они, не прибегая к помощи дьявола? Имя христианского чародея, Ла Валлетта, произносилось с суеверным ужасом. Ходили слухи, что его видели в самый глухой час ночи на стене, где он общался с демонами. Это он наслал холеру, выкашивающую их ряды. Рыцари Ла Валлетта были демоническими призраками, мертвецами, поднятыми из могил его заклятиями и чарами. Сам он умеет летать вместе со стервятниками и воронами. Убить его нельзя, потому что он продал душу дьяволу, и дьявол защищает его.
Тангейзер разуверил их, потому что был тронут их искренним дружелюбием, потому что их забросила сюда не колдовская сила — как и всех остальных, — а алчность императоров и королей и еще потому, что в их обществе, говорящий на их языке, он был единственный опытный командир и поднять их пошатнувшийся боевой дух было его первым движением и обязанностью.
— Ла Валлетт всего лишь человек, — сказал Тангейзер. — Наверное, великий и ужасный человек, но все равно просто человек. И его рыцари тоже обычные люди. Мужчины и женщины, живущие в городе, сражаются как дьяволы, потому что здесь их дом, земля их предков, а мы пришли отобрать ее силой. Разве мы сами не стали бы драться так же неистово за собственный очаг и свои семьи?
Они закивали и уставились в огонь; языки пламени взлетали к бескрайнему ночному небу и исчезали так же быстро, как и возникали, словно желая показать, что по сравнению с космосом, таким неумолимым и громадным, человеческая жизнь едва ли значит больше этого проблеска огня.
— Ибрагим, — произнес юноша по имени Давуд, поднимая голову, — завтрашний день станет последним для них? Или для нас?
— Завтрашний день? — переспросил Тангейзер.
— Большое наступление, — пояснил Давуд. — Решительная битва.
Осознав его слова, Тангейзер протрезвел. И решил разузнать что-нибудь еще.
— Нам уже много раз обещали последнюю, решительную битву.
Давуд скривился, соглашаясь с его словами.
Тангейзер указал в темноту, через седловину горы на Санта-Маргариту.
— Я здесь с Кирмизи Бейраком, — сказал он. Он много дней подряд наблюдал стоящие на том склоне красные знамена. — Мы должны поддержать львов ислама во второй волне.
Давуд поглядел на шрамы на лице Тангейзера и на его покалеченные пальцы.