Религия
Шрифт:
Все его тело было сплошным комком боли, сплошной раной и конвульсией, кожа испещрена узором из желтых и синих пятен. Тут и там виднелись стежки овечьих жил, некоторые швы он накладывал сам. Погружение в воду едва не прикончило его. Соленая вода разъедала раны. Глаза у него были воспалены от пороха и пыли. Руки казались распухшими и походили на бревна, пальцы разнесло. Если бы на голову ему приземлился вдруг камень из турецкой кулеврины, он едва ли счел бы это поводом для огорчения, но вероятность подобного приземления была невелика, потому что осадные орудия молчали, а расчеты топчу, без сомнения, были такими же измотанными, как он сам.
Этим утром, после ряда вылазок, отвлекающих от основного маневра, Мустафа выдвинул вторую осадную башню Аббаса. На этот раз турки укрепили нижнюю половину башни, защитив от пушечных выстрелов габионами с землей и камнями, и прикрыли несущие опоры и перекрытия железными пластинами. Они подкатили башню к останкам бастиона Кастилии, и сидящие наверху стрелки-янычары вынудили весь гарнизон и рабочие отряды попрятаться в руинах и молиться о спасении. После нескольких часов пребывания в столь плачевном положении, глядя, как войска на высотах готовятся к генеральному наступлению, Ла Валлетт применил вчерашнюю тактику в несколько измененном виде.
Дыру проделали в неповрежденной стене несколько восточнее бреши, в той точке, которую не могли увидеть стрелки с башни. После чего отряд под командованием Кларамона и дона Гуареса де Перейра совершил вылазку. Десять рыцарей из Германского ланга вызвались добровольцами, они бросились к башне, словно взбесившиеся черти; запоздало выпущенный сверху залп из турецких мушкетов только высек дождь искр из доспехов бегущих рыцарей.
Небольшой отряд пехотинцев-азебов, который охранял лестницы с задней стороны башни, был за секунды изрублен на куски сорвавшимися с цепи северянами, которые затем взбежали по ступенькам, ворвались на ярусы и одновременно очистили от турок все этажи башни. Все колоссальное сооружение раскачивалось на удерживающих его канатах, пока яростный вихрь бушевал внутри конструкции. Вопли ненависти и предсмертные крики почти не отличались друг от друга, отсеченные конечности и распоротые тела валились вниз кровавым каскадом, будто бы башня была каким-то аттракционом на чудовищном варварском карнавале. Когда с истреблением было покончено, германские братья триумфально забрались на верхнюю площадку и махали испачканными кровью бурками, поддевая их концами мечей, поднимали вверх отрезанные головы, хватали горстями дымящиеся кишки, плясали на скользких досках в приступе жуткого веселья, а водопады крови продолжали стекать с ярусов башни, словно в каком-нибудь храме Мексики после проведения мерзкого ритуала. Они изрыгали проклятия и ядовитые колкости в адрес легионов ислама, собравшихся на окрестных холмах, а затем подняли лица к небесам и вознесли хвалы Иисусу Христу за то, что Он дал им познать миг такого неудержимого восторга.
Когда уже велись приготовления, чтобы спалить башню дотла, Тангейзер высказал мысль, что лучше забрать сооружение себе, установив рядом со стеной, и использовать для размещения собственных мушкетеров. Им двигало желание получить хороший обзор турецких позиций, тянущихся через всю гору Сан-Сальваторе, но Ла Валлетт воспринял его план с восторгом. Башню очистили от мертвых тел, покатили и поставили на новую позицию, на нижнем ярусе установили пару пушек, а на всех остальных разместили своих аркебузиров. Среди них был и Тангейзер.
Сверху открывался вид на адский пейзаж, выжженную солнцем землю, черную от трупов и мух. На востоке растянулась бесконечная паутина переплетенных турецких траншей. Тангейзер даже не представлял, как Гуллу Кейки умудрился провести его мимо них. И турок было по-прежнему огромное множество. Поход к лодке придется отложить до следующего кровопролития. Только вот на настоящий момент Ла Валлетт едва ли мог собрать полторы тысячи человек, способных держаться на ногах. Тангейзер, скорчившись, сидел на башне среди истоптанных и зловонных потрохов за откидывающимися воротами, оглохший и задыхающийся под палящим зноем, пока у него не кончился порох и пули, а рука до самого локтя не превратилась в сплошной синяк.
Все это он был счастлив позабыть, лежа в своей ванне. Он мысленно поздравил себя с тем, что догадался устроить ее. В самом начале он даже не догадывался, насколько ванна окажется важна для его здоровья. Может быть, он даже пролежит в ванне под звездами всю ночь. Может быть, он даже заснет и утонет, и утром его найдут с блаженной улыбкой на лице. Но потом Тангейзер вспомнил, что Никодим раздобыл и готовит на ужин отбивные из филе барашка, и он отодвинул в сторону мысли о смерти. Он шевельнулся, поскольку ощутил рядом чье-то присутствие. Лицо Ампаро возникло над окованным железом краем бочки, и сердце Тангейзера упало. Слезы застилали глаза Ампаро, глядевшие на него с укором. Он тотчас понял, что вот-вот лишится того небольшого отдохновения от войны, какое надеялся обрести сегодня вечером. Он скроил участливую физиономию.
— Ампаро, — произнес он, — отчего ты такая печальная?
Она отвернулась, подняв лицо к небу, — воплощенное страдание. Предприняв усилие, ему самому показавшееся героическим, Тангейзер протянул руку, чтобы погладить ее по голове. Она отстранилась. Раньше он никогда не видел ее такой, но это был лишь вопрос времени, поскольку она все-таки была женщина.
— Ты хочешь мне что-то сказать, — заметил Тангейзер.
Она не посмотрела на него.
— Ты любишь Карлу, верно?
Тангейзер шумно вздохнул. Как и в большинстве других случаев, во всех своих страданиях он мог винить только себя самого. Он изумился только, что среди всеобщего хаоса подобный пустяк, оказывается, может так тяжело давить на него.
— Давай поговорим об этом как-нибудь в другой раз, — предложил он.
— Значит, это правда.
— Ампаро, я три дня подряд занимался смертоубийством. В такое время простительно, даже если кто-то вдруг подумает, что наступает конец света. Сжалься же над несчастным солдатом и дай ему насладиться мгновениями тишины.
Она взглянула на него, и ее глаза налились слезами. Едва ли его страдания перевесят сейчас ее собственные. Она потянулась к нему, словно дитя, и он заставил себя подняться на негнущиеся, дрожащие ноги и обхватил ее за плечи мокрой рукой.
— Он меня напугал, — проговорила она.
Все чувства Тангейзера тут же насторожились.
— Кто тебя напугал? — спросил он.
— Фра Людовико.
Боль и усталость исчезли, сметенные волной гнева. Он ощутил, как напряглись челюсти, как натянулась кожа на голове, как кровь прилила к мозгам.
— Он сделал тебе больно?
Она отрицательно покачала головой, без особенной убедительности. Он рукой поднял и развернул к себе ее лицо. Воспоминание о страхе, какой вызвал в ней Людовико, сменилось боязнью того, что Ампаро увидела в глазах Тангейзера. Он старался сохранять хладнокровие, какого не ощущал в себе. Он снова пробежал пальцами по волосам Ампаро и вытер слезы с ее лица.
— Ты моя самая любимая, — произнес он.
— Правда? — И ее лицо мгновенно снова засветилось.
— Ты всегда будешь моей самой любимой. А теперь расскажи мне, что сделал Людовико. Расскажи мне все.
Людовико сидел в кабинете дель Монте, в Итальянском оберже, адмирал милостиво позволил ему пользоваться своим кабинетом. На стенах висели портреты героев ланга прежних времен и оттоманские знамена, захваченные во время морских сражений. Штандарт с Красной рукой, знамя Санджака Чедера, захваченное сегодня днем, занимало между ними почетное место. У адмирала было хорошее кресло; сидя в нем, как раз будет удобно вести приближающиеся переговоры с балифами Французского ланга.