Религия
Шрифт:
— Какая дочь не захочет быть рядом с отцом в такие смутные времена? — прибавила она.
— Вы хотите, чтобы я рисковал своей жизнью? — спросил Тангейзер. — Если вы намереваетесь подвигнуть меня на это ложью, вы хотя бы должны высказать эту ложь мне в лицо.
Она посмотрела на свои руки. Пальцы побелели. Но она все равно не оборачивалась. Она сумела выдавить:
— Сударь, вы так великодушно потратили на меня свое время. Благодарю вас. Наверное, теперь вы можете идти.
Она сделала шаг к двери, но он мгновенно оказался перед ней, загородив ей проход не только массивным телом, но и взглядом голубых глаз. Его лицо снова оказалось наполовину закрыто волосами.
— Я слышал, как вы играете на своей виоле, — сказал он. — После того как слышал истину в ее чистейшем виде, любая фальшь больно режет ухо.
Она опустила глаза, стараясь не выдать свое унижение и не разразиться слезами. Она не привыкла плакать. Равно как и выставлять себя такой дурой.
Она произнесла:
— Должно быть, вы презираете меня.
Он молча взял ее руку. Это прикосновение придало ей сил. Когда она осмелилась поднять на него глаза, она увидела на его лице непонятное сострадание, желание утешить ее, берущее начало в его собственном горе. Он мотнул головой, указывая на пышно украшенный потолок.
— Подобные комнаты были построены, чтобы произносить в них ложь, — сказал он. — Давайте вернемся в сад. Трудно лгать в окружении роз. И если то, что вы хотите сказать, горько, их сладостный аромат смягчит вкус.
Ей вдруг показалось, что ее сердце разорвется, если она не откроет его сейчас же.
— У меня есть ребенок. — Она замолкла. Перевела дух. — У меня есть сын — сын, которого я не видела с того самого часа, когда он родился.
Сочувствие в его глазах обрело более глубокие тона.
Она сказала:
— Это моя тайна и моя тюрьма. Это та дверь, которую, я надеялась, вы сумеете открыть.
— Пойдемте, — сказал Тангейзер. — Расскажите мне все.
Они сели в тени пальм под морским бризом, напоенным волнующими ароматами мирта и цветов. Она поймала себя на том, что смотрит ему в глаза. Он был прав. Здесь не было места лжи. И тайны казались бессмысленными. Но насчет последнего она все-таки сомневалась.
— Я труслива, — сказала она. Это, по ее мнению, точно не было ложью. — Вот что вам следует знать для начала.
— Трус не зашел бы так далеко.
— Если бы я рассказала вам все, вы стали бы презирать меня.
— Это игра, которую вы затеяли, чтобы вызвать во мне жалость?
Она замялась.
— Я всего лишь хотела сказать, что ваши страдания, в чем бы они ни состояли, наверняка больше моих, в которых я сама виновата.
— Не о моих страданиях сейчас речь, — заметил Тангейзер. — Но, чтобы успокоить вашу совесть, как мне кажется слишком чувствительную, будет довольно сказать, что я ценю жизнь во всей ее полноте, и я ею доволен. Что же касается злодейства, позора или бесчестия, ибо, кажется, какой-то из этих призраков не дает вам высказать все, что есть, будьте уверены — я совершал преступления, о которых вы и помыслить не можете. Я здесь не для того, чтобы судить, а чтобы решить, выполню ли я вашу просьбу, отвезу ли я вас на Мальту.
— Значит, это возможно? Несмотря на турецкую блокаду?
— Турецкий флот еще не прибыл. К тому же даже у самого шаха Сулеймана не хватит кораблей, чтобы перекрыть сорок миль побережья. Небольшое судно, хороший лоцман, безлунная ночь. Добраться до острова — самая незначительная трудность, с какой нам предстоит столкнуться.
Она поняла, что он мысленно уже разрабатывает план всего предприятия, и все в ней содрогнулось от любопытства, смешанного со страхом. В первый раз перед ней представала возможность действительно осуществить то, что она задумала. Она вдруг успокоилась, поскольку, когда речь заходила о делах практических, она гордилась своим исключительным здравомыслием.
— А какие еще опасности нас поджидают? — спросила она.
— Пока что оставим это, — сказал Тангейзер. — Мне нужно больше узнать о мальчике. Сколько ему лет?
— Двенадцать.
Тангейзер поджал губы, словно этот факт многое означал.
— Как его зовут?
— Не знаю. Честь выбрать ему имя выпала не мне.
— Вы можете рассказать мне что-нибудь еще? С кем он живет? Чем занимается? Как выглядит?
Карла покачала головой.
— Этот мир жесток к детям, — сказал он. — Откуда вы знаете, жив ли он еще?
— Он жив, — произнесла она пылко. — Ампаро видела его в своем волшебном стекле. — Она пожалела об этих словах, очевидно подтверждающих ее глупость.
Но он, напротив, был заинтригован.
— Эта девушка — кристалломант?
Она никогда не слышала такого слова.
— Кристалломант?
— Медиум между нашим и божественным миром, человек, который может через магический шар общаться с духами, постигать оккультное знание, предвидеть то, что еще не произошло.
— Да, Ампаро утверждает, что обладает подобными способностями. Ангелы говорят с ней. У нее бывают видения. Она видела вас, человека на золотом коне.
— Я не стал бы так уверенно делать подобный вывод, — сказал он. — Никак не хочу быть связанным пророчеством. Во всяком случае, пока.
Она кивнула.
— Вы правы, разумеется. Человек, которого она видела в стекле, был покрыт иероглифами.
Тангейзер отшатнулся, словно его ударили в грудь.
— Хотел бы я посмотреть на этот удивительный магический кристалл.
— Вы повергаете меня в недоумение, сударь, — сказала она. — Мне дали понять, что вы не особенно верите в Бога.
— В наши благословенные времена подобное утверждение может стоить человеку жизни.
— Я только хотела сказать, что меня удивляет ваша готовность поверить в видения Ампаро.
— Шарлатанов множество, но Ампаро совершенно бесхитростна. Хотя — чистое сердце не может служить защитой, когда речь идет об инквизиции. На самом деле подобная душевная чистота скорее проклятие. Я знал одного человека, обладающего подобным даром, и он заплатил за него. — Тангейзер на миг опустил глаза, словно воспоминание было мрачным. — Но ведь все мы затеряны во вселенной, которая бесконечно больше, чем нам дано познать. Или хотя бы представить.