Реликвии тамплиеров
Шрифт:
Между гребцами лежал длинный темный предмет — Липовая Кордула, как я ее окрестил. Она была туго завернута в промасленную ткань и привязана к раме с тремя перекладинами, к которым крепились заплечные ремни. Лампу привязали у нее на груди. Она почти ничего не весила. Я взбирался с ней на спине по трапу на мостик, потом спускался обратно на палубу и убедился, что это совсем нетрудно. Но я старался о ней не думать. Оглянувшись назад, я едва разглядел Хринос — темную массу на фоне еще более непроглядной мглы. Мы были почти у цели.
Баркас выскочил на белую гальку пляжа, и я перепрыгнул через борт с фалинем в руке. Его было не к чему прикрепить, так что пришлось обвязать о большой камень. Позади заскрипела галька. Это был Джанни с моей поклажей.
— Век бы не прикасался к такой гадости! — содрогаясь, сообщил он.
— Спасибо, друг мой, — ядовито ответил я. — Какое счастье, что тебе не надо тащить ее наверх в полной темноте! Помоги-ка мне надеть эту сбрую.
Мы находились в самом конце бухточки, где начиналась козья тропа, белевшая в кустах.
— Будь осторожен, Петрок, — сказал Павлос. — И помни: если сорвешься — старайся падать на грудь. Эти дамы очень хрупкие.
Я оглядел своих спутников, выстроившихся кружком. Пять нар глаз ответили мне волчьим блеском. Я повел плечами, поудобнее пристраивая ношу на спине, нащупал рукоять Шаука и тихо сказал:
— Ну ладно, я пошел…
Говорить больше было не о чем, да я и растерял всю былую браваду, так что ступил на тропу и начал подъем.
Сначала тропа круто шла вверх, и я с трудом поднимался по пыльным, выскальзывающим из-под ног камням, но потом она немного выровнялась, и, оглянувшись назад, я определил, что уже успел вознестись над берегом на высоту мачты. Впереди, в нескольких минутах пути, торчал острый гребень горного отрога, и я решил, что там мне будет легче идти почти до самой гробницы, где я упрусь в обрыв. Когда мы смотрели сверху, обрыв не выглядел слишком уж неприступным, но сейчас мне придется нащупывать дорогу впотьмах. Я двигался по тропинке, пока она не начала сворачивать в сторону. Проклиная коз, которые протоптали себе тропу там, где легче взбираться, я полез в заросли кустарника. И меня тут же обволокло ароматом душистых трав, в изобилии растущих на склонах горы, — Анна называла их все, пока мы ехали к гробнице, но я ее не слушал. А сейчас я топтал и сминал их своими сапогами. Идти было тяжело. Кусты оказались шипастыми или такими густыми, что я застревал в них. Вскоре, однако, я выбрался на другую козью тропу и шел по ней, пока она тоже не свернула в ненужном мне направлении. Так я и поднимался: то продирался сквозь кустарник, то легко проходил отрезок по козьей тропе, а потом снова углублялся в заросли. Я взмок от жары, исцарапался, а когда наконец добрался до гребня, дышал с трудом.
В памяти у меня запечатлелся каменистый и острый гребень, на самом же деле я оказался на широком выступе, некогда превращенном в террасы для удобства земледельцев. Впереди виднелась оливковая роща и, к моей неописуемой радости, настоящая дорожка, пробитая руками человека. Я поудобнее пристроил мертвую женщину у себя на спине и быстро двинулся дальше.
Теперь, когда меня не отвлекали шорох и хруст веток и стук камней под ногами, я наконец услышал звуки ночи. Цикады уже немного притихли, но к ним присоединились другие создания и вовсю пищали и стрекотали. Где-то вверху пролетела сова, в ветвях оливковых деревьев заливались соловьи. Я вспомнил, когда в последний раз был один на природе ночью: во время своего ночного похода в Дартмут. Я уже много месяцев — даже и не помню, сколько именно, — жил на борту «Кормарана», где одиночеством и не пахло. И теперь мне было странно оказаться одному под звездным небом. Воздух был теплый, спина взмокла от нота, особенно там, где к ней прикасалась фальшивая святая. Я о ней почти и не думал. Жиль оказался прав: это просто вещь, лишившаяся последних остатков своей сущности, за что я ей был только признателен. Оливковые деревья впереди казались сборищем старых уродливых ведьм, слетевшихся на шабаш. Но я чувствовал себя в полной безопасности, пробираясь мимо искалеченных временем древних стволов, а вокруг свистели соловьи да под ногами шуршали сухие листья.
Слабого серебристого света звезд вполне хватало, чтобы освещать мне дорогу. Здесь, наверху, идти стало легче. Скалы только на вид были неприступные, а на деле оказались отрогом горы, поднимавшимся многочисленными гигантскими уступами, как ступенями, с короткими крутыми отрезками. То тут, то там приходилось перелезать через развалины стен, видимо, обозначавших какие-то старинные границы землевладений, но, как мне казалось, продвигался я достаточно быстро. Слева и выше уже завиднелся крутой обрыв. Теперь мне предстояло пролезть между огромными валунами, которые вблизи оказались еще более чудовищных размеров, чем представлялось. Они отбрасывали огромные тени, абсолютно черные, и я в первый раз после того, как покинул берег, ощутил укол беспокойства. Протянув руку, я дотронулся до ближайшего: он все еще хранил в себе остатки тепла, последние воспоминания о жарком дне, и это ощущение меня немного успокоило.
Взобраться на крутой обрыв оказалось не слишком трудно — склон был иссечен трещинами и разломами, словно чудовищные обломки всеми силами старались оторваться от материнской породы. Двигаться приходилось очень осторожно, стараясь ни за что не зацепиться спиной, особенно протискиваясь по длинной и узкой расщелине. Один раз я по глупости ухватился за какой-то корень, и тот оторвался, так что я на секунду потерял равновесие, панически скребя пальцами по камням, пока не уцепился за что-то. И, еще не поняв этого, выбрался наконец на ту самую каменистую площадку, где несколько часов назад сидел с Жилем и капитаном. Здесь росло огромное фиговое дерево, насколько я мог припомнить, в самом начале огороженной стенами тропы, которая выведет меня к гробнице святой Тулы. Дерево оказалось на месте, а впереди завиднелась и сама гробница — бледное пятно в самом конце тропы. Я сорвал с ветки созревший плод и сунул его в рот. Меня уже донимала жажда, и сок полной семян мякоти оказался весьма кстати, смочив пересохшую глотку. Я сорвал еще один плод. Мимо пролетела летучая мышь, нырнув в щель между стенами. И вдруг рядом раздался стук и топот, и две темные тени бросились прочь от меня в сторону тропы. Я, еще не успев ни о чем подумать, инстинктивно запустил в них инжиром и наполовину вытащил Шаук из ножен. Но потом увидел на фоне неба тонкие рожки — это были козы, испуганно рванувшие вниз по склону. Только теперь я расслышал тонкий перезвон их медных колокольчиков.
Сердце колотилось прямо о ребра. Я сунул нож обратно и тихо выругался, каким-то чудом не успев отпрянуть назад, потому что тогда моя наездница точно рассыпалась бы в прах, ударившись о ствол фигового дерева. И чего я, черт побери, добился, кидаясь в коз спелыми фигами? Бездарная попытка защититься, кажется, напугала меня больше, чем этих тварей. Я постоял, трясясь от страха, добрых несколько минут, пока не совладал с собой в достаточной мере, чтобы продолжить путь. И еще мне подумалось, что кто-то, видимо, вспугнул этих коз; а может, греческие козы ночью всегда так себя ведут. Но делать все равно было нечего, и, закусив губу, я двинулся дальше.
На поляне, окруженной каменными стенами, казалось, было немного светлее. Маленькая гробница словно светилась во тьме сама по себе, выделяясь на фоне темных кипарисов, а может, свет звезд сильнее и ярче отражался от ее беленных известкой стен и от белой гальки под ногами. Коз вокруг не было, все тут замерло в тишине, если не считать звона цикад. Чтобы убедиться окончательно, я медленно обошел вокруг, заглядывая во все темные углы и щели, но никого и ничего не обнаружил. И только после этого рискнул пересечь отделявшее меня от гробницы пространство.
Два шага вниз по ступеням, и я перед дверью. Сняв Липовую Кордулу со спины и приставив ее к стене, я нагнулся и отвязал сверток, в котором были лампа и трутница. Высек огонь, запалил свечу и вставил ее в железное нутро. К моему удивлению, она бросала мощный, хотя и узкий луч желтоватого света. Я протянул руку и осторожно толкнул дверь: она была по-прежнему не заперта. Долото за ненадобностью я сунул себе в сапог. Все, пора. Я глубоко вдохнул, как перед нырком в глубину, и отворил дверь.
Как я и опасался, внутри царил абсолютный мрак. Он, казалось, даже просачивался наружу, за порог, словно пролитые чернила. Но луч моей лампы прорезал его и разрушил чары. Я ступил внутрь и тихонько прикрыл за собой дверь. Последующие действия я не раз повторял в уме все то время, пока готовился к этой авантюре. Положив свою ношу на пол, я развязал стягивающие ее веревки. Рама легко отделилась, и я снял промасленную ткань и извлек мумию. Чернота ее кожи, казалось, имела нечто общее с окружающим мраком, у меня даже мурашки побежали по спине. Обтерев потные ладони, я приблизился к реликварию, от которого луч моей лампы отражался сотнями бликов. Поставив лампу на ближайшую скамью так, чтобы свет падал вдоль крышки раки, я нащупал защелки и открыл их. Потом, чувствуя, как мурашки ползут уже по всему телу, медленно поднял крышку и отвалил назад, оставив висеть на удерживающей ее цепочке.
В слабом свете лампы Кордула утратила последние остатки благородства и кротости, которыми могла похвастаться днем. И стала просто мертвым телом, застывшим и засохшим, с руками, похожими на когти. Я едва заставил себя к ней прикоснуться. Руки были твердые, как дерево, и очень гладкие, но кольца с пальцев снялись легко, лишь чуть-чуть зацепившись за суставы с жутким звуком. Я снял с нее наперсный крест и положил его вместе с кольцами на промасленную тряпку позади себя. Теперь тапочки. С ними было потруднее: ноги казались еще более мертвыми, чем остальное тело, — трогательно жалкими и угрожающе хрупкими одновременно. Я наклонился над гробом и осторожно подсунул под нее руки. Поднимая тело, я невольно взглянул святой в лицо и удивился, насколько мертвая Кордула сохранила признаки былой жизни — своей сущности, как называл это Жиль, — в гораздо большей степени, чем те трупы, что хранились на корабле. Ее чуть поднятые брови выражали явное неодобрение, а в скривившихся, иссохших губах таилось предупреждение. Предупреждение…