Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)

Московкин Виктор Флегонтович

— Переживай, да не так, — твердо сказала Ольга Андреевна. — Кстати, голубчик, что это за зеленый снег ты выдумал? Никакого снега в нашей области не выпадало.

— И… и это вам Матвей рассказывал?

— Да. Я по отделам, у того, другого… таращат глаза — никто ничего не знает.

— Ольга Андреевна, не смею советовать, но все же Матвея вы не слушайте, похоже, он сплетник, ни за понюшку табаку подведет вас. Вы поняли?

— Сашенька, голубчик, как не понять. Когда ты побываешь у Дерябина, сразу позвони мне. А снегу не было, это я точно узнала.

4

Как-то Шарову, уже взрослому, довелось побывать

в родном селе. Вернее, села, какое осталось в памяти, не было, он приехал на то место, где оно было; поразился — не серые камни-голыши, что со скрежетом вываливались из-под плуга, — крошка красного кирпича усеяла поле. Он чуть не ревел, когда шел по полосе, как он считал, удобренной его родным очагом. Он нашел место своего дома и остановился в растерянности: в детстве дом казался таким огромным, с пятью окнами, со светлым чердаком с отцовскими книгами, — тут выходило, что большим он быть не мог. На задворках стоял клеверный сарай. С Аркашкой Дерябиным они ставили у ворот капканы на зайцев. Пробирались до сарая на лыжах. А остатки его, оказывается, находятся в полуста шагах от дома. Все сместилось, все оказалось в уменьшенном виде. Даже ручей, заросший по берегам осинником. Мать другой раз будит: «Пока печь топится, сбегай-ка, принеси грибков». Далеко казался этот ручей. Ан нет, под самым селом. И дома стояли тесно друг к другу. Вот это темное пятно — здесь был дом Шаровых, а это — Дерябиных. Сразу же за домами шло поле, потом — лес. Напротив высилась на горе церковь с проржавленными куполами, в которых гнездились галки. Церковь была окружена черемухой и сиренью. Заросли кустов спускались к реке, зараставшей летом осокой.

Шаров запомнил летний, очень теплый день. Все — стар и млад — собрались у церкви. Стояла подвода, нагруженная мотками толстых веревок.

Распоряжался Николай Дерябин, сельский активист, рослый, чернобородый мужик с вьющимися, как у цыгана, кудрями. Его старший сын Панька, забравшись на крышу церкви, привязывал концы веревок к куполам. Мужики тянули…

Купола с грохотом катились вниз по склону к реке. Из них вылетали оглушенные галки. Старухи, стоявшие в стороне, крестились и пророчили всякие беды на головы безбожников.

Бед, больших и малых, в первые годы жизни колхоза было в достатке.

Весной вместе с лошадью провалился под лед председатель колхоза Василий Шаров. До дому добрался сам, но слег в горячке, больше не поднялся…

С отцом у Шарова связано единственное воспоминание. Он сидит на печи, мать у кровати больного. Бессвязные слова отца тревожат. Чтобы лучше разглядеть, что происходит внизу в передней комнате, он просовывает голову между верхом перегородки и потолком. Теперь ему все видно. У матери вздрагивают плечи, подолом передника она утирает глаза. Мальчик жалеет ее, ему хочется бежать к ней, он старается высвободить голову, но она обратно не проходит, мешают уши. От страха и боли он ревет на весь дом.

После смерти отца в доме стало пусто, и вскоре мать отдала его под контору колхоза. Жить они стали в маленькой спаленке, соединенной с кухней.

Теперь в доме стало не протолкаться: толпились люди, густой табачный чад драл горло. Тишина наступала только поздним вечером.

Дольше всех задерживался счетовод Балакирев, человек городской: он приехал к сестре в голодный год и прижился. У Балакирева были жесткие рыжие усы и громовой бас. Он любил петь. Мать занимается своими делами, а он поет ей.

Его песни не были похожи на те, что пели в деревне. Он называл их

ариями. Когда Шаров подрос и впервые услышал по радио о композиторе Балакиреве, он счел, что речь идет о том самом счетоводе с громовым басом.

К работе Балакирев относился легко: мог уйти на целый день на реку, в лес, мог валяться в постели и на все вопросы отвечать: «Занят-с». Под стать ему была и его старшая сестра Анфиса.

Делают ли прополку льна, подбирают ли за лошадью картофель, всё она далеко в хвосте. Налегая на плуг, пройдет мимо Николай Дерябин, усмешливо заметит:

— Глянь-ко, Фиса, на козе твою работу поверять едут.

Сухопарая, высокая тетя Фиса распрямит спину, беспокойно оглянется.

— И де, Николаха?

После поймет, что обманута, плюнет с досады, крикнет хохочущему мужику:

— Чтоб пузо те разорвало, охальнику!

Пророчество старух, налагавших всяческие кары на безбожников, продолжало сбываться. В престольный праздник, ильин день, подвыпившие мужики сидели на кладбищенском бугре возле черемух. Шастала тут же молодня. Панька Дерябин висел на корявом дряхлом дереве, обламывал ветки, бросал вниз. Ягоды на черемухе крупные, как вишня, иссиня-черные. Панька был щедр и бесстрашен. Мужики подзадоривали: Панька бледнел и не сдавался, лез выше, а верхушка дерева раскачивалась. Потом раздался треск…

Панька лег спиной на старую могильную ограду. Какая поднялась суматоха! То ли эта людская суматоха передалась лошадям, что стояли в конюшне, то ли кто нарочно настегал их и выпустил, — лошади носились по деревне, поднимая густую пыль, ни одну долго не могли поймать, чтобы запрячь в дрожки, отвезти Паньку в больницу — семь километров надо было везти до больницы.

Но вот поймали крупного мерина, прозванного мужиками Чемберленом, уложили Паньку. На полдороге к больнице он скончался.

Беда не ходит одна. Осенней ночью с колхозного амбара был сорван замок. В амбаре были мешки с мукой, накануне привезенные с мельницы: ее должны были делить на трудодни. Мучная пыль задворками явственно тянулась к дому Дерябиных.

В этот день в колхозной конторе было много крику. Постановили сделать у Дерябиных обыск. Впереди комиссии, колюче выставив рыжие усы, вышагивал счетовод Балакирев.

Николай Дерябин сник после гибели сына, с мужиками не ладил, считал их убийцами, и тем больше восстановил их против себя. Он покорно отдался на волю комиссии. Тех, кто был совестливее, кто виновато топтался у крыльца, даже подбадривал: «Ищите, ищите, обязаны…» Жена его, тетя Дуся, тихо плакала. Обозленно смотрела на мужиков Татьяна — ей было тогда шестнадцать лет, и она понимала, какой позор свалился на семью. Маленький Аркашка носился по двору, старался ничего не пропустить: лез за мужиками на сеновал, спускался в подполье. Ему все казалось интересным, и он не догадывался, почему у отца дрожат руки, когда он свертывает цигарку, почему прячет глаза.

Обыск ничего не дал, но многие думали о Дерябиных плохое: откуда же взялась мучная тропка на их задворках! Больше других кипятился Балакирев. От его громового баса звенели стекла в конторском доме. Он требовал вызвать милицию, арестовать преступника.

Из спаленки вышла мать Шарова. Она строго посмотрела на распалившихся мужиков, и они притихли.

— Или совсем ополоумели? — сказала она. — Малому дитю понятно: кому-то выгодно ославить Николая. Вы осатанели, ослепли от злости. А ты, Митрофан Сергеевич, — обратилась она к счетоводу, — ты еще умным человеком считаешься…