Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)
Шрифт:
— Не торопись, дочка, сколько бывало — разберутся и выпустят. Надо обождать. Поезжай-ка куда-нибудь на время. Хотя бы в нашу деревню. В институте твое отсутствие я сам улажу.
Татьяна не знала, как поступить. На днях будет собрание, кое-кто уже намекнул: ее молчание будет грозить отчислением из института. Подруги отшатнулись от нее.
— Ко псу под хвост таких подруг! — рассердился дядя Коля. — Подруги! Это не подруги, коль, чуть беда, шарахаются в сторону. Торопыжки!
Видя, что не убедил Татьяну,
— Можешь поступать, как знаешь. Но домой после не являйся.
— Да что ты говоришь-то такое, — пыталась утихомирить его тетя Дуся. — Дочку выгнать?
Аркашка, вертевшийся тут, вдруг объявил отцу:
— Раз так, выгоняй и меня.
Старший Дерябин глянул на него, лобастого, набычившегося, и дал волю гневу: зажал мальчишку меж ног, хлестал ремнем и приговаривал:
— Не суди о том, в чем не смыслишь.
Предупреждение было проговорено с расчетом на будущее. Запомнить бы его младшему Дерябину, но он жестоко обиделся на отца за порку. И, когда Татьяна не вернулась домой, сбежал от родителей и Аркашка.
Два дня пропадал на вокзале, потом, голодный, чумазый, заявился к Шаровым. Катерина Шарова накормила его, умыла и уложила спать, сама пошла к Дерябиным.
Аркашка вернулся домой. Вспоминая о своей боли и позоре, он рассудил, что во всем виноват Викентий Поплавский, еще больше возненавидел его и радовался, что с ним случилась такая беда.
Как-то вскоре после этого Саша Шаров был у Аркадия — они безуспешно старались наладить старый приемник. В дверь раздался нетерпеливый стук. Вошел Поплавский. Широкое бледное лицо его заросло щетиной, костюм помят. Он нерешительно переминался с ноги на ногу.
— Тани нет? — хрипло спросил он.
Аркадий враждебно разглядывал его. Разве мог он подумать, что Поплавского так скоро отпустят, что арестовали его за то, что кто-то написал на него донос, будто в институте он создал враждебную организацию, что в органах во всем разобрались, извинились и отпустили. Появление Татьяниного мужа никак не укладывалось в Аркашкиной голове. Может, от растерянности, а верней всего — от беспощадной мальчишеской злости, которую он хранил в себе, Аркашка грубо, со злорадством сказал:
— Нету для вас Тани, и не ищите ее.
Поплавский поежился, словно у него саднило шею. Смотрел на подростка с грустной внимательностью, очевидно, считал, что Аркашка говорит не от себя, передает слова взрослых. Он ничего больше не сказал, повернулся и вышел, забыв закрыть за собой дверь.
Когда Поплавский появился в институте, Татьяна бросила учебу, поступила на текстильный комбинат. Поладить они уже не смогли и расстались.
Глава вторая
Дом Татьяны Дерябиной — в поселке Текстильщиков.
Дерябин открыл не сразу. Стоял в дверях и разглядывал Шарова. Наверно, он только что из постели — взлохмачен, крупное лицо с желтизной, на голые плечи наброшен пиджак.
— Заходи, — сказал он, не выразив ни малейшего радушия, ни удивления; добавил потом ворчливо, по-своему догадавшись, почему Шаров здесь: — Сестрица моя всегда заботилась о других, забывая малость: заботиться о себе. Сочувствовать пришел?
Шаров несколько растерялся от такого приема, с кривой ухмылкой сказал:
— Придумалось тебе. В голову не приходило, чтобы сочувствовать.
— Да! — Дерябин неуклюже прыгал на одной ноге, стараясь надеть на весу ботинок. В то же время пристально смотрел на Шарова, прищурившись, собрав морщинки у глаз. — Тогда рассказывай.
Шаров прошел к столу, стоявшему посередине комнаты, покрытому серебристой льняной скатертью, сел, огляделся. Резкими для глаз казались золотистые обои, к тому же слепил свет, отраженный от свежепокрашенного пола: сидел, думал, что сказать, и не находил слов.
— Ты любопытный, — говорил Дерябин, тем же способом, подпрыгивая, он надевал второй ботинок. Сесть на стул и спокойно обуться он не догадывался.
— В чем же мое любопытство?
— В чем? Он спрашивает! Стоило Таньке позвонить — несется. Интервью будешь брать? Бери.
— Пошел ты! — уязвленный Шаров вскочил, направился к двери. — Я у тебя и в лучшие-то времена интервью не брал. Тошно было.
— Стой! Вот порох. — Дерябин загородил дорогу, вдруг улыбнулся и стал тем Аркашкой, который так знаком был Шарову. — Сиди. Обидчив больно.
Он тоже подсел к столу, внимательно и добродушно вгляделся в Шарова.
— Старина, старина, изменились-то как! Седеешь… Так о чем будем говорить?
— Если бы я знал! — Шаров был искренен: он не знал, о чем говорить с Дерябиным.
— Тогда зачем ты пришел? — с недоумением спросил Дерябин. — Сочувствовать не хочешь, говорить о чем — не знаешь.
— Татьяна Николаевна просила, не мог отказать.
— Верно, верно, — произнес Дерябин, на миг задумавшись. — Перед женщинами ты всегда пасовал. И все-таки неужели не испытываешь от встречи никакого чувства? Хотя бы злости?
— Нет, злости не испытываю. Наоборот, пока добирался к тебе, кое-что промелькнуло в памяти. Может, издалека так кажется, стерлось многое — доброе шевельнулось.