Ремесло сатаны
Шрифт:
Стушевывались еще недавно, час назад, такие резкие силуэты деревьев баронского сада.
«Ассириец» сладко потянулся и, еще слаще зевая, подумал:
«Любовь возбуждает аппетит и навевает сон. Я чудесно вздремнул и с удовольствием поел бы, хотя этот каналья Шписс, — давно ли он меня угощал завтраком?»
И, не желая вставать, весь еще охваченный истомой, «ассириец», улыбаясь, вспомнил свой так стихийно вдруг налетевший роман с горничной. Он так и подумал: «роман с горничной».
Но это совсем не петербургская горничная, кокетливая, наметавшаяся
Труда — кажется, зовут ее Труда — совсем не то… С какой милой неопытностью целовала его эта латышская Диана, почему-то плотно сжимая губы…
Ему вспомнились другие поцелуи тех искушенных в ласках женщин, которых он пленял своей «ассирийской» в завитках бородой и смугло-матовой бледностью… О, эти актрисы и эти дамы, жены своих мужей, они умели целоваться! Еще как умели, даже его удивляя своим бесстыдством, в котором — затруднишься сказать, чего больше — холодной распущенности, порочного любопытства или темперамента?
Нет, в самом деле, вернувшись, он с хорошим, теплым чувством расскажет друзьям, как целомудренная латышская Диана отдалась своему Эндимиону…
Целомудренная… Он никак не думал… Петербург приучил его смотреть несколько по-другому на девушек…
Однако довольно сопоставлений. Время покинуть это баронское гнездо, покинуть вместе с узницей. Эта маленькая Забугина… Кто бы подумал, что случится такой переплет… Жизнь! Каких только не выкидывает замысловатых курбетов… Он ее помнит, Забугину… Совсем крошкой была, а он — он кончал Правоведение.
«Ассириец», пересекая анфиладу комнат, вышел на круглый двор, послал одного из подвернувшихся конюхов за своими шофером, чтобы приготовил машину.
Шписс — тут как тут — подмигивает масляными глазками.
— Отдохнули?
— Благодарствуйте, вздремнул часок.
— В единственном числе?
— Разумеется, а то как же еще? Однако, господин Шписс, пора покинуть ваш гостеприимный кров. Где наша беглянка?
— Пойдемте.
Шписс привел «ассирийца» в сводчатый каземат, не дав себе труда постучать в дверь.
Забугина что-то писала… Вспугнутая, разорвала листочек в мелкие клочки. Изумилась при виде «ассирийца». Положительно она видела этого изящного молодого человека с такой запоминающейся внешностью… Видела, несомненно видела!
— Фрейлейн, собирайтесь! Вы уезжаете вместе с ними, — указал Шписс на «ассирийца».
— Куда?
— Зачем спрашивать куда? Надо ехать, и больше ничего.
— Вера Клавдиевна, я попросил бы вас поторопиться, — с учтивым поклоном молвил «ассириец».
Забугина погасла вся. Господи, опять испытания! Какие же еще новые муки ждут ее?
— Мы не будем мешать вам, десять минут в вашем распоряжении, — предложил «ассириец», — господин Шписс, пойдем.
— Пришлите мне Труду, — вырвалось чуть слышно у Забугиной.
Явилась Труда, заплаканная, но какая-то лучистая вся.
— Труда, меня увозят.
— Кто вас увосит, балисня?
— Этот господин, который был здесь со Шписсом, с черной бородой.
—
— Если бы вы знали?
— Нисего, балисня, нисего, я так…
Лучистости уже нет и в помине. Труда стояла мрачная, вся в покаянном раздумье.
С заоблачных высей — прямо на землю! Для кого она берегла себя, в чьи объятия бросилась, властно бунтуемая весенними зовами? Этот красавец заодно со всей шайкой Шписса, Бредериха и всех этих подлых вацешей.
— Прощайте, Труда…
— Плосайте, балисня, мосет бить, есе встресимся… так хосу слусить у вас!
— Дал бы Бог… Сердечно рада была б. Я никогда не забуду вашего отношения, милая Труда… Хотя вряд ли… эти люди замучают меня… Чувствую, не вынести мне всех этих пыток…
Еще поцелуй. Слезы обеих девушек, — каждая по-своему одиноких, — смешались.
Потемневшим взглядом провожала Труда убегавший в перспективу аллеи автомобиль. Вера, вся в тумане слез, последний раз махнула платком. Автомобиль, скрывшись за поворотом, вынесся на шоссе.
Сидевший рядом с Верой «ассириец» заговорил:
— Поздравляю вас, Вера Клавдиевна!
Она не слышала.
Он повторил громче: Поздравляю вас!
— С чем? — откликнулась вспугнутая Вера. — Вы издеваетесь надо мной? Какая низость! И вы заодно с ними, и вы один из моих тюремщиков!
— Полноте, — усмехнулся он, — я не тюремщик ваш, а скорей ангел-хранитель.
— Да? — с горечью вырвалось у нее. — Куда же, в какую новую тюрьму вы меня везете, мой «ангел-хранитель». Куда?
— Навстречу тому, что самое дорогое для человека… Мы на пути к свободе, вашей свободе…
— Как вам не стыдно глумиться! Я и так истерзана вся, живого места нет… а вы…
— Напрасно язвите меня, Вера Клавдиевна… Не глумлюсь, а, наоборот, всецело сочувствую вам и всему пережитому… я сброшу маску… Слушайте, я приехал спасти вас… знаю все, знаю, как и почему вы сюда попали. Знаю какие нити держите вы в своих руках. Все знаю! Слушайте внимательно… Приехал сюда я под личиной агента Юнгшиллера, того самого Юнгшиллера, на вилле которого вы были с завязанными глазами в ночь похищения… Приехал, чтобы вырвать вас из этих тисков.
— Это правда? Вы не мистифицируете меня? Ради Бога, простите, я вам верю, но… я так исстрадалась, не могу отделаться, от сомнений…
— Вера Клавдиевна, большим негодяем надо быть для подобной мистификации! Нам, — я говорю нам, потому что действует целая группа, — нам необходимо спасти вас… Во-первых, из чувства человечности, а во-вторых, как я уже сказал, вы держите в своих руках нити запутанного клубка, разматыванием которого мы уже занялись. Что-то прямо чудовищное, кошмар! Но до поры до времени необходимо соблюдать самую чрезвычайную осторожность. Конечно, ваше новое бегство должно вызвать переполох во всей этой шпионской организации проклятых немцев! Они почувствуют удар, но откуда этот удар направлен, им невдогад будет, сначала, по крайней мере. И вы пока, Вера Клавдиевна, никому ни слова. Никому!