Ремесло сатаны
Шрифт:
— Громадный, что и говорить… Мы таких сумм никогда не платили агентам. Игра стоит свеч… Я сам слышал, что они ждут эрцгерцога… Маскарад?..
— Без маскарада нельзя… переоденусь мужиком, костюм есть… Дважды сослужил мне хорошую службу.
— А лицо, бритое породистое лицо?
— Грим, ваше превосходительство, наклею усы, никто не узнает… Сойду за мужика…
— Ладно, благослови вас Бог! Любите вы такие авантюры, но ничего не поделаешь. Раз надо, — упустить такой случай, вы правы, было бы грешно. Соблюдайте осторожность, не бравируйте опасностью, берегите себя
— Перекушу чего-нибудь наспех, время дорого.
— Ну, да хранит вас Бог…
Столешников маленькой сухонькой ручкой, — он весь миниатюрный, — набожно перекрестил Загорского.
— В добрый час…
Вернувшись к себе и выслав агентов, будущих спутников своих, в сенцы, Загорский стал готовиться к маскараду.
Он — в грубой домотканой рубахе, серой свитке, холщовых штанах, заправленных в мужицкие сапоги.
Остается грим.
Подсев к маленькому зеркальцу, оправленному в кожу и вынутому из дорожного несессера, он занялся наклеиванием усов. Это напоминало ему участие в одном великосветском спектакле, где он играл телеграфиста в чеховской свадьбе… Хватился в последнюю минуту, — не было форменного сюртука. Выручил Загорского один желтый кирасир, давший свой вицмундир. Сняли погоны, и обшитый желтыми кантами кирасирский вицмундир сошел за сюртук чеховского телеграфиста…
3. ПОЛОЖЕНИЕ СТАНОВИТСЯ СЕРЬЕЗНЫМ
Елена Матвеевна ликовала. Сдержанно, спокойно, с достоинством, — бурные проявления всегда были чужды ее натуре, — но ликовала.
Соперница или, выражаясь более прозаически, «конкурентка», — да оно и ближе подходит ко всему этому переплету взаимоотношений, — выведена из строя. И, пожалуй, надолго. Очень надолго, если не навсегда.
Хачатуров — опять у ее ног преданной собакою. И теперь уже нераздельно. Теперь Аршак Давыдовйч никому не посылает чудовищных корзин, никому не подносит бриллиантов. Теперь он — ее раб, и только ее…
Даже Лихолетьеву, презиравшую всякие «сантименты», даже ее удивило, с каким легким сердцем поспешил отвернуться Аршак Давыдовйч от Искрицкой, ставшей уродом.
Елена Матвеевна спросила, глядя пустыми, холодными, прозрачными глазами куда-то поверх носатого человека с мертвыми, бледными, как у трупа, веками:
— Скажите, вам не жаль ее… этой женщины?
— Как это — жаль?
— Так! Вы бегали за нею, тратились на нее, следовательно, она чем же нибудь да привлекала вас? Ведь не платоническое же чувство? Вам хотелось обладать ею?
— Нет!
— Не лгите. Правду, слышите?..
— Ну, хотелось, так что ж из этого?.. Я же не виноват, если вы такая… Без темперамента… Я не виноват… Но теперь она не женщина, — для меня, по крайней мере… Я люблю, чтобы лицо было… Дура, ей не следовало ходить в этот знаменитый институт или как его там, где дамы реставрируют свою вторую, третью и четвертую молодость.
— Ишак, не говорите глупостей! — вспыхнула вдруг Елена Матвеевна, оставаясь восково-бледной.
— А разве я…
— Молчите, довольно! Сморозили… Право, можно подумать, что вас не в Париже
Нефтяной крез ничего не понимал, ничего…
Вот понаблюдай он украдкой в «институте» мадам Карнац, как лежит Елена Матвеевна на покрытой простынею кушетке, в красно-коричневой маске, а высокие белокурые великанши, сменяя друг друга, массируют ее, — тогда б он понял, что нельзя говорить в ее присутствии о женщинах, реставрирующих свою молодость…
Андрей Тарасович больше не ревновал к Хачатурову Елены Матвеевны. Наоборот, сам приглашал нефтяного креза бывать почаще. Елена Матвеевна убедила супруга; что ревновать к Хачатурову — нет ничего глупее на свете. Гном! Жалкий недоносок! Ходячая карикатура! Но услужлив, умеет угодить, полезен. Отчего же не держать его на побегушках?
И при этом два-три снисходительных шлепка по вымытой, надушенной лысине и скользящий поцелуй в лоб.
И это действовало красноречивей всяких слов. Андрей Тарасович жмурился сладко-сладко, старчески обалдевая, поддаваясь обаянию этой околдовавшей его навсегда чаровницы…
Втроем появлялись они в театрах легкого жанра, кинематографах, ресторанах. Андрей Тарасович любил посмеяться. Любил просмаковать «пикантный» фарс с оголением, раздеванием и, конечно, постелью… Не пуще всего любил еврейские анекдоты.
В тяжелый, траурный для нас день, день печали и скорби, когда пришлось уступить завоеванный Перемышль австро-германцам, Андрей Тарасович, сидя в первом ряду, безмятежно хохотал над анекдотами одесского гастролера Хенкина, громко аплодируя ему, заставляя биссировать.
В антракте Андрей Тарасович встретил в фойе знакомого генерала.
— Каков шельмец Хенкин!.. Эта «американская дуэль»… Ведь лопнуть можно от смеха, ваше превосходительство…
— Точно так, ваше превосходительство, забавно… Как это он говорит: через полчаса я буду… это после того, как застрелится…
— А я вам расскажу… позвольте, как это!.. В Гродне… да, в Гродне стоит на улице жид, к нему подходит городовой… Впрочем, нет, городовой стоит на своем посту, а жид к нему подходит…
— Да, да, это забавно… — поощряет генерал.
— Теперь дальше… Он бац его в морду…
— Кто кого?
— Натурально жид получил плюху, как же иначе! Теперь дальше… Нет, забыл… забыл, хоть убейте… Это великолепно рассказывает, Железноградов… Кстати, легок на помине… Мисаил Григорьевич!
Консул республики Никарагуа подлетел, рассыпаясь веселым скрипучим смешком.
— А-а, как Чацкий, с корабля на бал… Только что из Копенгагена, ездил устраивать кое-какие дела. Обедал с Юнгшиллером…
— Где, в Копенгагене?
— Здесь, у Контана. Сюда его тащил… Не хочет… Не в духе чего-то…
Юнгшиллер имел основательные причины быть не в духе. Как громом сразил его вторичный побег пленницы! Теперь надо всеми занесен дамоклов меч. Стоит разболтаться этой вырвавшейся на свободу девчонке, и — быть катастрофе…
Шписса тотчас же по отъезде «ассирийца» с Забугиной крепко взяло сомнение. Письмо Юнгщиллера, черным по белому, его собственное, — уж чего собственнее! — а между тем…