Репетиция конца света
Шрифт:
Ничего и никого подозрительного. Что и требовалось доказать.
Однако... что бы он ни говорил психологу, мол, рота солдат может в квартире спрятаться, на самом деле единственное место для этого – маленькая комната, которая как раз и сдается внаем. Но когда Костя взялся за ручку двери, Леха в ужасе перехватил его за локоть:
– Нельзя! Ты что! Люська с меня скальп снимет. Там ее постоялец живет, он знаешь какой крутой?
– Знаю, знаю, круче его только волжский откос, – Костя попытался свести разговор к шутке, отметив, что в старую, рассохшуюся дверь с облупившейся краской совсем недавно был врезан отличный золингеновский замок.
В той квартире, где он вчера был, такие замки смотрелись уместно, а здесь... Мягко говоря, не по Сеньке шапка. Какие такие шмотки перевез Люськин постоялец от бывшей жены, чтобы хранить их за такими замчищами? А впрочем, какие бы они ни были, хоть куча старого барахла, он совершенно прав, потому что только береженого бог бережет. Люська и ее гости ведь ни своего, ни чужого не различают, все пропьют!
– Ну, посмотрел? – нетерпеливо топтался за спиной Леха. – Пора и за гонораром сбегать!
Утю-тю, какие мы слова знаем!
– Погоди, – махнул на него Костя. – Я так и знал, что именно отсюда гарью тянет. Наверняка постоялец что-то гладил да утюг забыл выключить.
– Какое! – отмахнулся Леха. – Я его уж который день не видел!
– А я видел ночью его «жигуль», – настойчиво сказал Костя. – Он приезжал, а вы тут небось дрыхли вдохлую. Ну что вы могли слышать? Если ты даже сейчас запаха гари не чуешь, я... ну я просто не знаю тогда! Неужели не видишь – уже из-под двери дымок ползет? Синий такой!
– Дымо-ок? Синий?!
Леха нагнулся, всматриваясь. Для его неокрепшего организма нельзя было так резко менять положение тела и головы. Качнулся, цепляясь за стену, такой жалкий и несчастный, что Костя понял: клиент дозрел, надо ковать железо, пока горячо.
– Открой мне комнату, понял? Да побыстрей!
– А то что? – раздался позади хриплый голос, и Костя оглянулся, мысленно употребив слова, которые принято называть «плохими» и которые не стоит даже мысленно произносить в присутствии женщин. Даже такого отребья, как стоявшее перед ним существо. Но он тут же включил профессиональную улыбку так, что щеки чуть не треснули от старания:
– Люся, здравствуйте! Извините за вторжение, но у вас тут что-то горит, как мне кажется.
– А мне не кажется, – пожала плечами Люська. – Ни хрена тут гореть не может, потому что комната заперта. – И она схватилась за стенку, чтобы не рухнуть, где стояла. – Комната заперта, постояльца нету, гореть нечему...
Язык у нее заплетался, опухшие веки, почти лишенные ресниц, медленно опускались на мутные глаза.
– Да я же и говорю, – снова завел свою песню Костя, мысленно проклиная себя и изумляясь, как это он и, главное, зачем ввязался в эту авантюру с поисками шалой писательницы. – Ночью я с работы возвращался и видел «жигуль» вашего постояльца. Вдруг он перед отъездом что-то гладил, а утюг выключить забыл?
Люська наморщила лоб, словно пыталась вникнуть в смысл его слов. Подумала-подумала, потом сообщила:
– А у него в комнате утюга нету. Так что гладить он никак не мог. У тебя глюки, парень. Иди, отдохни. Не хрен тебе тут делать, понял? Мотай, говорю! – вдруг закричала она с пьяной злобой.
– Как же у него глюки?! – заблажил стоящий на коленях Леха, очевидно, сообразивший своим куцым умишком, что если Костя сейчас обидится и уйдет, то заветная мечта о портвейне «Массандра» никогда не станет явью. – И у меня, скажешь, глюки? Это ты ни черта не чувствуешь, не видишь! Гарью весь дом провоняло, а из-под двери дымок уже ползет! Синий такой!
В голосе его звучал неподдельный ужас, и даже Люську проняло: она нагнулась, выставив обтянутый рваными лыжными штанами внушительный зад, и принялась всматриваться в щель под дверью, заодно поводя носом, как собака-ищейка. Однако напрасно Костя надеялся, что удастся так же легко, как Лехе, заморочить мозги и Люське.
– Нету там ничего, ни дыма, ни запаха, – наконец-то разогнувшись, сказала она, уставившись на Костю такими трезвыми, без малейших признаков хмеля глазами, что тот оторопел. – Что-то ты темнишь, друг хороший...
И тут же, заметив его изумление таким превращением, пьяно улыбнулась, неуверенно поводила перед собой чумазым пальцем с обломанным ногтем:
– Вре-ешь, у тебя глю-юки!
– Ну, глюки так глюки, – пробормотал он, все еще не придя в себя от этих мгновенных трансформаций. – Извините за вторжение. Я тогда и правда пойду. До свиданья!
Он рванул к выходу, но уже на пороге оглянулся. Люська, привалившись к стенке, словно ноги не держали, распяливала рот в дурацкой ухмылке, но из-под набухших век снова посверкивали трезвые, острые глаза, в которых не было ни грамма сонной мути.
– Эй, погоди! – жалобно воззвал Леха. – А портвейн? Ты ж обещал!
Костя уже хотел было пояснить, что он конкретно намерен сделать со своим обещанием, но что-то его остановило.
– Сказал – значит, сделаю, – бросил он и вышел, слегка прикрыв за собой дверь. Тотчас начали защелкиваться один за другим замки, и он даже головой покачал: неужто Люська, только что бессильно переминавшаяся с ноги на ногу в другом конце коридора, тигриным прыжком оказалась у двери и теперь спешит запереть ее? Что-то здесь явно не то... По-прежнему нет никаких признаков, что пропавшая писательница находится в комнате мента. А все-таки Люська ведет себя подозрительно!
Вопрос такой: говорить об этом психологу или нет? Ему сейчас всякое лыко в строку, услышит о Люськиных странностях – и вообще на стенку полезет! А может, и не полезет. Может, пока Костя из себя тут сыщика Ивана Путятина изображал, писательница притащилась домой с затянувшейся гулянки и уже выяснила отношения со своим душевным обожателем?
Нет, конечно, позвонить все равно надо, но не сразу. Сначала следует выполнить долг перед Лехой. И не только потому, что Костя был такой уж человек слова. Он рассчитывал: явление с бутылкой снова раскроет перед ним двери Люськиной квартиры и, может, сделает хозяйку полюбезней. Поэтому он на минуточку заглянул домой за деньгами, набросил дубленку и рванул к ближнему продуктовому магазину, на Ошарскую, к трамвайной остановке.