Решающий шаг
Шрифт:
Куллыхан опять не сдержался и крикнул:
— Выходит, мы должны покориться Эзизу?
— Никогда! Настанет время, и Эзиз покорится народной власти. Как только мы получим обещанную нам помощь, мы сами покончим с ним. Если вы находите, что это надо ускорить, то мне придется самому съездить в Ашхабад.
Совещание в совете закончилось поздно вечером. Все предложения Чернышова были приняты.
А ночью скупое небо, не давшее за весь год земле ни капли влаги, расщедрилось. Еще с вечера небесную синь начала застилать плотная пелена облаков. С полуночи пошел густой снег. Сухая земля покрылась толстым белым покровом. На рассвете тучи поредели, разорвались, а к утру небо снова очистилось и засверкало прозрачной синевой.
Сразу же после восхода солнца все мусульманское население города поднялось на ноги. Старейшины, прибывшие из аулов по приглашению Эзиза, духовенство, дейхане, бывшие в городе, вышли на улицу. Под ногами скрипел снег, изо ртов шел пар. Рядом с Эзизом важно шагал Мадыр-Ишан, держа в руках зеленое знамя ислама.
Главная улица маленького города оказалась переполненной людьми. Толпы народа прошли через площадь и остановились перед мечетью. Здесь Мадыр-Ишан, лицемерно проливая слезы, стал громко выкрикивать:
— О аллах!.. О создатель!.. О наш пророк!..
Другой советник Эзиза, Алты-Сопы, воскликнул:
— Да живет ислам! Да здравствует Эзиз-хан!
Люди, ежась от холода, обошли вокруг мечети, повторяя возгласы Мадыр-Ишана и Алты-Сопы. Затем Мадыр-Ишан, передав стяг в руки Халназар-бая, поднялся на минарет. Хищным взглядом обвел он толпы мусульман, заполнявшие площадь. Первые слова призыва к молитве прозвучали торжественно и грозно:
— Аллахы экбэр! Аллахы-экбэр!..
Некоторые дейхане изумленно смотрели на все происходящее и думали: «И чего этот Мадыр-Ишан вздумал призывать бога и пророка? Может, видя сегодняшний снег, молится, чтоб наполнилась водою Тедженка и напитала влагой землю? Но что ему до посева? Он и в голодный год хлыщет водку да жрет свинину... А чего Алты-Сопа дерет горло и призывает к молитве? Солнце давно взошло, до полдня далеко — к чему этот азан? Как будто тут ни у кого не родился сын. И почему собралось столько народу? Видно, с ума сходят люди от безделья и голода!»
Неспроста надрывался Мадыр-Ишан, вопя истошным голосом: «Аллахы экбэр!» Сейчас все его благополучие зависело от того, насколько ему удастся разжечь религиозный фанатизм народа и заслужить доверие Эзиз-хана.
После молитвы Мадыр-Ишан, по знаку Эзиза, выступил с речью. Он рассказал о Кокандском съезде, разъяснил, что такое автономия и какие цели ставит перед собой мусульманское правительство. Он говорил горячо, широко раскрывая рот и порой вытирая глаза платком.
У Халназара поясница ныла от усталости — тяжелое знамя приходилось держать на вытянутых руках. В другое время зрелище всего происходящего, вероятно, радовало бы Халназара, но сейчас все это казалось ему пустой затеей. Как не верил он в восстановление царского трона, так не верил и в то, что какому-то там кокандскому правительству удастся утвердить знамя ислама. А Юмуртгачи ни о чем не думал: он чувствовал себя так, словно уже сидел на троне халифов.
На ступени мечети поднялся Эзиз. Высокомерным взглядом он окинул толпы людей, собравшихся вокруг, и не спеша, с важностью в голосе, начал речь:
— Народ! Старшины! Духовенство! Сегодня — великий день! Не только потому, что мы празднуем день рождения нашего пророка Мухаммеда, мир праху его! Сегодня мы берем свою судьбу в свои руки. С сегодняшнего дня все дела будут решаться по нашему мусульманскому закону, по шариату. Духовенство, старейшины, весь народ! В этом деле мне нужна ваша поддержка. До сего времени в нашем городе существовало две власти, два разных начала. Я заверяю вас, что в ближайшие дни мы с вашей помощью сметем кучку людей, которые пытаются встать нам на пути. Я всех вас призываю на правый путь, под знамя ислама. Да здравствует наше единство!
Мадыр-Ишан начал говорить — и покатился по площади рев толпы:
— О аллах!
Глава семнадцатая
Не успело солнце подняться над краем земли, как по аулу Гоша полетела странная, ошеломляющая весть. Сначала ее передавали шепотом, затем заговорили открыто и громко:
— У Халназара жена убежала!
— Сбежала Мехинли!
— Она с Мавы убежала!
Случалось и раньше — убежит девушка, и никого это особенно не удивляет. Но весть о том, что сбежала замужняя женщина, взволновала всех. Происшествие обсуждалось на все лады. Халназара, впрочем, никто почти не жалел, даже Мама. В другое время она, быть может, и посочувствовала бы ему, но теперь говорила:
— Вот хорошо! Когда моя дочь убежала, он орал на меня, как бешеный. Посмотрим, на кого он теперь будет орать. Упустить собственную жену! Да лучше бы ему с жизнью расстаться!
Старики, встречаясь, качали головами:
— Неслыханное дело. Чтобы убежала жена от мужа! Дурное, дурное знамение.
— И я так думаю. Последние времена!..
А женщины — так те просто были потрясены неслыханной смелостью Мехинли. Они даже сбросили яшма-ки и тараторили без умолку, с каким-то радостным волнением. Большинство из них одобряло поступок Мехинли, но были и такие, что проклинали ее, как беспутную.
Обиженная Халназаром Умсагюль дала волю своему языку. Подоткнув платье, она все утро бегала по аулу от кибитки к кибитке, побывала даже в одном из соседних аулов. И всюду она высказывала сочувствие Мехинли и ругала бая.
— О девушки, — говорила она, — да как же ей не бежать! Халназар и мужем-то ей не был и кормил ее, как собаку! А одежды у бедняжки только и было, что наготу прикрыть. Теперь она отомстила баю за все. Говорят, если она пожалуется большевикам, Халназара могут упрятать в тюрьму. Так ему и надо! Что бы ни обрушить на голову этому жадному баю — все будет мало!
Тяжелый год выпал на долю Халназара. Сначала появилась в доме невестка-фаланга. Потом свергли царя. Артык смешал имя бая с грязью, а те, кого Халназар считал бездельниками, дармоедами, растащили тысячи батманов зерна. И в довершение всего — сбежала жена! Как перенести этот новый позор? Ведь не животное он, не собака какая-нибудь, которая огрызнется и уйдет, когда ее побьют. Нанесено смертельное оскорбление, затронута честь. И кем — подумать только! Рабыней, которая была куплена за чувал ячменя, и безродным Мавы, который у семи дверей не находил себе пристанища! Что же делать, чтобы смыть с себя этот позор? Преследовать, найти, вернуть? Но где прежние джигиты, которых можно было пустить по следу? Где верные защитники — волостной Ходжамурад, арчин Бабахан? Призвать сыновей защищать честь отца, самому сесть на коня... Ну, хорошо, нападешь на след, погонишься, а вдруг след приведет опять к Эзиз-хану? Ведь достаточно Мавы, по примеру Артыка, стать нукером Эзиз-хана, чтобы получить у него защиту.
Был уже полдень. Халназар все сидел на ковре перед пиалой давно остывшего чая и думал: «С таким позором как показаться на людях? Каждый может назвать малодушным и недостойным, каждый может плюнуть в лицо. Чем жить опозоренным, лучше умереть с честью».
Халназар взял в руки недавно купленный револьвер, проверил пули в барабане, взвел курок. Руки его дрожали, глаза округлились, губы задергались. Подавив колебания, он приставил дуло к груди и зажмурил глаза. Но сердце вдруг так сильно забилось, что он невольно открыл глаза, повел вокруг себя блуждающим взглядом. Солнечный луч, падая через отверстие в крыше, играл на прекрасных узорах ковра. Это легкое колебание солнечных бликов, эта игра красок словно говорили Халназару: «Ты глуп. Кто же добровольно спешит в могилу, отказываясь от радостей жизни? Что для тебя честь и почет, если сам ты станешь пищей червей и от всего твоего большого тела, от живого лица и глаз не останется ничего? Ведь ты не дурак. Образумься, пока не поздно!» Халназар облегченно вздохнул. Как хорошо, что дышит грудь, что дыхание согревает тело! И он содрогнулся от мысли о черной могиле, о судьях с их огненными колесницами. Револьвер со взведенным курком медленно опустился на подушку. До слуха Халназара донеслись знакомые звуки... Вот заржал Мелекуш, вот звонко засмеялась маленькая дочка... Почувствовав снова вкус к жизни, Халназар сказал себе: «Я и на самом деле глуп. Умирать из-за какой-то мехинки! Да разве она была для меня женой, разве я жил с ней? Я купил ее как рабыню, — ну и пусть она будет платой Мавы за его пятилетний труд. А в народе поговорят да перестанут! Пусть меня назовут трусом, но я буду жить. Стиснув зубы, как-нибудь переживу пять дней. Пройдет и это!..»