Решающий шаг
Шрифт:
Аул Огузляр был издревле известным становищем воинственного племени йомудов. После вечерней молитвы огузы собрались вокруг каравана Чары Чамана, рассматривая оружие, приценивались. Чары Чаман важничал.
— Братья йомуды! — кричал он в толпу. — Я пришел сюда не для того, чтобы наживаться на оружии. Мои начальники хотят воспользоваться падением царя и вооружить братьев йомудов. Я приму цену, которую
установите вы по совести и справедливости.
Чары Чаману стоило подарить винтовку хозяину кибитки, который предоставил ему кров, чтобы узнать все цены на оружие. Теперь он был уверен, что хозяин кибитки не даст обмануть его и сделка будет выгодной. Но только разгорелась торговля, как послышался конский топот. Люди насторожились. Чары Чаман задрожал в предчувствии недоброго.
— Что это значит? — спросил он, испуганно вытаращив глаза.
Хозяин кибитки и сам струхнул, не понимая, зачем понадобилось людям Джунаид-хана скакать в ночное время. Однако он постарался успокоить Чары Чамана:
— Гость, не беспокойся, лежи, отдыхай! Пока жив Джунаидхан, тебя никто и пальцем не тронет. Если хан услышит, что ты привез оружие и патроны, он призовет тебя к себе и проводит с подарками и почестями.
В это время всадники подъехали к кибитке и спешились. Их главный спросил:
— Кто здесь Чары Чаман?
Ободренный хозяином, Чары Чаман выступил вперед:
– Чары Чаман — я!
В мгновение ока ему скрутили руки назад. Хозяин кибитки закричал:
— Йомуд, что делаешь? Умру за гостя! Эй, кто огуз, — на помощь! Эй!
В ту же минуту и ему связали руки. Старший джигит пригрозил огузам:
— Не говорите, что не слышали: если хоть один поднимет руку — сожгу весь аул!
При свете луны всадники навьючили тюки с оружием и патронами на верблюдов и двинулись в путь, захватив с собой Чары Чамана и хозяина кибитки.
Джунаид-хан на утренней молитве поднял ладони, благословляя кровавые подвиги своих джигитов, жестоко расправившихся с непокорным аулом. А Эзиз-хан, уже зная о возвращении оружия, увезенного Чары Чаманом, в знак благодарности аллаху молитвенно провел ладонями по лицу.
Когда Чары Чаман встретил страшный взгляд Эзиза он задрожал, как мышь перед кошкой. Эзиз приступил к допросу.
— Сколько привез винтовок?
— Двести восемнадцать, хан-ага.
— Сколько патронов?
— Две... двенадцать тысяч.
— Чье это оружие и партоны?
— Не... не мои, хан-ага. Ку... Куллыхана.
— Сколько роздал?
— Ни... ничего, кроме одной пятизарядки хозяину кибитки.
Ответы Чары Чамана удовлетворили Эзиза. Он попросил Джунаид-хана освободить всех караванщиков, а Чары Чамана посадить в тюрьму.
Выйдя вместе с ханом во двор, он увидел сотни полуголых женщин и детей, которые сидели на пыльной земле и рыдали. Среди них не было ни одного мужчины, ни одного мальчика старше десятилетнего возраста. На колья были посажены головы старейшин непокорного аула. Открытые глаза их неподвижно смотрели на проходящих. Голова с развевающейся на ветру длинной бородой, обращенная в сторону плачущих женщин и ребятишек, как бы говорила: «Вот смотрите, до чего дошло зверство! Вот наша участь в ханстве Джунаида!»
Даже Эзиз в первое мгновение содрогнулся при виде этой жестокости, но уже в следующую минуту подумал: «Джунаид прав! Надо было и мне поступить так с семьями Куллыхана и прочих».
В тот же день он нагрузил верблюдов отнятым у Чары Чамана оружием и, получив последние наставления от старого хана, пустился в обратный путь.
Вернувшись из Ташауза, Эзиз обосновался на горе Ак-Алане, в семнадцати верстах к северо-западу от Теджена. Здесь он вновь приступил к вербовке нукеров. По-прежнему его окружали баи и их ставленники: Алты-Сопы, Анна-Курбан Юмуртгачи, Гарры-Молла. Ахуны и ишаны возобновили с ним связь. Мамедвели, считавший себя после смерти Халназара осиротевшим, тоже не отходил от новоявленного хана.
Теперь Эзиз действовал смелее. Для осуществления своих целей он не останавливался ни перед чем, не щадил ни баев, ни бедняков. Он разослал в аулы своих людей с приказом отовсюду собирать коней, и в его отряде с каждым днем увеличивалось число породистых скакунов.
Видимый издалека, Ак-Алан гордо возвышался над расстилавшимися вокруг полями. Два глинобитных дома и две кибитки были заняты Эзизом и его старшим братом. Третья кибитка принадлежала отцу Эзиза— Чапык-Сердару. Вокруг расположились кибитки нукеров, стояли многочисленные коновязи, у которых ржали и били копытами горячие кони. Таково было новое разбойничье гнездо Эзиз-хана.
Как кровожадный беркут, Эзиз, сидя на своей высоте, хищно оглядывал Тедженскую равнину. Помня наставления и пример ташаузского хана, он без разбора начал грабить дома и имущество своих старых врагов — царских чиновников и всех, кто не хотел считаться с ним, как с ханом. Тех же, кто в будущем мог помешать ему утвердить свою власть, он убивал.
Весть о зверствах Эзиз-хана распространилась по аулам, вызывая трепет у притихших дейхан.
Имя ак-аланского хана стало означать насилие и кровь.
Но вместе с тем Эзиз не забывал и о тех, кто мог быть ему полезен, — о нукерах, которые почему-либо не вернулись к нему после разгрома в Теджене. И однажды прозвучал его голос, обращенный к сотникам:
— А где наш Артык?..
Глава двадцать пятая
Иван Тимофеевич сидел в своем кабинете и писал в Ташкент обстоятельный доклад о положении в Закаспийской области. Последняя встреча с руководителями Ашхабадского совета произвели на него тягостное впечатление. Он понимал, что только неожиданное выступление Тыжденко помогло ему установить советскую власть в Теджене. Состав областного совета внушал ему крайнее недоверие. А это был центр всего Закаспийского края. Что же будет, если и дальше большинство депутатов областного совета будет плясать под дудку таких проходимцев, как Фунтиков и Дохов?.. Не стесняясь в выражениях, Чернышев резко критиковал Ашхабадский совет за его бездеятельность, писал о всех своих тревогах и подозрениях и настаивал на том, чтобы в Ашхабад был послан крупный работник, большевик с широкими полномочиями.
В запертую дверь кабинета постучали. Чернышев неохотно открыл, досадуя на то, что мешают работать, но тут же невольно улыбнулся — перед ним стоял Мавы. Вот с кем можно поговорить о подлинных настроениях дейханства! Кто же лучше, чем простодушный Мавы, способен рассказать об этих настроениях? Ведь именно он, этот вчерашний раб Халназар-бая, при советской власти обрел человеческое достоинство.
Действительно, это был уже не прежний Мавы. На поясе у него висели подсумки с патронами, теперь он умел владеть оружием. В лице его, вместо прежней забитости, проступало мужество, взгляд стал осмысленным. «Вот из таких туркмен, — думал Иван Тимофеевич, — и создаются национальные кадры революции».