Республика - победительница
Шрифт:
СМЕРТЬ РЫДЗА
Альтернативные пятидесятые годы начались двумя похоронами: поначалу Юзефа Бека, многолетнего и заслуженного министра иностранных дел (хотя, как говаривали те, кто его недолюбливал, одаренного большей удачей, чем политической интуицией), а потом – и Верховного Вождя. Рыдз-Смиглы, уже давно болеющий, умер от сердечной болезни зимой 1950 года. Церковные власти, совсем иначе, как во время конфликта, связанного с захоронением на Вавеле Юзефа Пилсудского, относительно быстро выразили согласие на захоронение новопреставившегося среди королей. "Осиротевшие", как они сами себя назвали, сотрудники устроили Рыдзу похороны, которые были копией похорон Юзефа Пилсудского: лежащий на лафете гроб был поставлен на открытой железнодорожной платформе. Поезд переправил ее из Варшавы в Краков, где с вокзала лафет перевез гроб по Королевскому Пути на Вавель. То есть, все состоялось точно так, как пятнадцать лет раньше. Правда, бросающих цветы плакальщиков было гораздо меньше. Похоронили Рыдза в мраморном саркофаге, украшенном резной надписью DEFENSOR POLONIAE.
Сразу же после смерти Смиглего раскрылись уже давно ведущиеся фракционные бои, в которых приняли участие как его санационные сторонники, так и "левая фракция" санаторов. Эта последняя, правда, националистическим мейнстримом была в сильной степени сдвинута на обочину, ослаблена и даже притеснена, потому – несмотря на поддержку Запада – и не сыграла в выборах преемника Верховного Вождя какой-то выдающейся роли.
В 1950 году не удалось и то, что удалось Рыдзу на волне послевоенного энтузиазма – соединить в одних руках должность президента и Верховного Вождя. В результате фракционных конфликтов и необходимости поиска компромисса оба этих поста – как и перед войной – были разделены. И, как легко предугадать, обе эти должности начали обрастать отдельными коалициями. У этих коалиций интересы отличались все сильнее, и таким вот образом в Лагере Национального Объединения начала образовываться еще более глубокая пропасть.
МЕНЬШИНСТВА И ОККУПИРОВАННЫЕ ТЕРРИТОРИИ
Но пока что в параллельном мире паршиво не было. Разделение слишком уж централизованной власти произвело на Западе хорошее впечатление, равно как и громкие обещания серьезных реформ. Власть начала обещать проведение диалога с украинцами, немцами и мальгашами.
Только вот украинцы никакой охоты на диалог не имели. Во всяком случае, не все: националистические организации успешно терроризировали всех тех, которые имели. Украинцы в Восточной Малой Польше очутились в ситуации, которой нельзя было позавидовать. Националисты наказывали их за нежелание сотрудничества, а польские власти – за сотрудничество с сепаратистами. Многие, которым все это осточертело, хотело выехать. Польские власти заметили шанс ослабления украинского элемента и организовали переселенческие акции, хотя те были довольно-таки квелыми. Направлений было три: Восточная Пруссия (хотя и были опасения относительно избыточной концентрации в данном месте стихии, враждебной Польше, в связи с чем способной пойти на сотрудничество с немцами или литовцами); Мадагаскар (хотя тут уже мало кто давал себя обмануть) или же Нижняя Силезия с Поморьем, то есть Генеральный Протекторат.
Только вот ситуация в Генеральном Протекторате усложнялась.
После продолжавшемся на этих территориях более половины декады польском владении под девизом "чего хочу, того и ворочу", немцы, выехавшие из Протектората и оставшиеся там, при каждой возможности на международных встречах описывали притеснения, которые они получали со стороны поляков. Эти немцы требовали изменения статуса своих регионов на такой, которым пользовались, хотя бы, Лужица или Мекленбург-Брандербург. А было бы еще лучше, если бы оккупант поменялся на более, как они сами это высказывали, цивилизованного. И уж наверняка – прекращения направляемой из Польши эмиграции на эти земли.
Вроцлав и Щецин, региональные столицы, сохранили свой немецкий характер, хотя кое-где уже начали появляться малюсенькие польские деловые предприятия и анклавы. Сами поляки не слишком стремились к заселению немецких, враждебных им метрополий, провинциальных городов это тоже, практически, не касалось. В связи с отсутствием более решительной поддержки со стороны государственного аппарата – блокируемого предупреждениями со стороны Запада – мало кто решался на выезд в Протекторат.
Польские планы "подкожной" полонизации этих территории завершались пшиком. Польская soft power [73] была слишком слабой, так что без того, чтобы не выбросить всех немцев за Одер и Нейссе, а на их место завести поляков, концепция была попросту невозможной. Все правильно, общегерманская экономика была сломлена, малые германские "государства" находились в состоянии бедности, но Польша была не в состоянии экономически интегрировать вокруг себя "свою" часть Германии. Она ведь и сама только-только встала на ноги, и рост ее благосостояния сильно зависел от финансового допинга. О польской культуре, до сих пор считаемой в Германии чем-то низшим по отношению к немецкой культуре, нечего было и говорить. Всеобщее презрение немцев к ней походило всеобщее презрение, которое поляки испытывали к русской культуре во времена советского доминирования в реальной истории. Немногие польские поселенцы, которых потом их немецкие соседи начинали ненавидеть, выезжали в Пруссию. Польская пресса вопила, требуя уважения к "тысячелетним правам" Жечипосполитой и "расправы" с немцами, только у правительства не было пространства для маневра. Выселить немцев оно не могло хотя бы потому, что в Варшаве прекрасно понимали, что столь радикальная акция изменила бы отношение к Польше: теперь она уже не была бы стражем мира в регионе, но его разрушителем, и – что за этим следует – Польше могли бы отказать в дружбе и предоставлении помощи. И ситуация становилась более грозной, поскольку теперь исправить отношения с Западом начал стремиться и Советский Союз, который в Европе, не столь пострадавшей от тотальной войны, не вырастил таких когтей и клыков, которые вырастил в реальной истории. Кроме того, у Польши была масса проблем с украинцами и начинающими все громче требовать своих прав белорусов (не говоря уже про несчастный Мадагаскар), чтобы рисковать конфликтом на своей западной границе.
73
Мягкая сила (англ. soft power) — форма внешнеполитической стратегии, предполагающая способность добиваться желаемых результатов на основе добровольного участия, симпатии и привлекательности, в отличие от "жёсткой силы", которая подразумевает принуждение. По словам введшего этот термин американского политолога Джозефа Ная, язык и культура страны — это "мягкая сила", которая играет ключевую роль в международных отношениях, влияя напрямую, или косвенно, на мировую политику и деловые связи. Впервые термин ввел в оборот профессор Гарвардского университета Джозеф Най в своей книге 1990 года Bound to Lead The Changing Nature of American Power. Одной из предшественниц концепции "мягкой силы" была концепция "культурно-идеологической гегемонии", которая была разработана итальянским философом Антонио Грамши в 1930-х годах в "Тюремных тетрадях". Она получила широкое распространение в кругах западноевропейских и американских неоконсерваторов. – Из Википедии
Потому-то в начале пятидесятых годов, что как раз совпало с занятием должности новых Верховным Вождем, было объявлено о торжественном завершении протектората и заявлено о создании двух независимых государств: Нижней Силезии и Поморья. Эти государства обязывались защищать польское меньшинство (местные поляки, чувствуя предательство со стороны польской державы, массово выезжали оттуда) и оставаться под польской оккупацией, точно так же, как Лужица и Брандербург-Мекленбург.
За западной границей давно уже были заброшены бесплодные мечтания о "повторной славянизации", построенные на волне послевоенного энтузиазма к польской державности. "Поощряемые" к принятию славянской тождественности немцы не до конца были в состоянии понять, что поляки имеют в виду, и в чем тут вся штука с этим Краем Вендов. Ведь никто из них, сколько ни жил, живого венда в глаза не видел. В Лужице все давно уже понимали, что творится, только лужичанам польское управление нравилось приблизительно так же, как и местным немцам.
Варшава перестала финансировать вендийские дома культуры, прессу и культурные мероприятия, поддерживающие несуществующий этнос, а в Лужице ограничились чисто символическим культурным присутствием. Перестали вспоминать о строительстве новой, громадной столицы лужичан в Хотебусе или Будышине. Польское присутствие в четырех восточно-германских государствах ограничилось военным присутствием и очень сильным вмешательством в политику этих "стран". И еще, last but not least, к заботе о том, чтобы Нижняя Силезия, Поморье, Лужица (немцы не пользовались эти названием, предпочитая "Саксонию") и Бранденбург-Мекленбург не начали уж слишком тесного сотрудничества между собой. Равно как и со странами других оккупационных зон.
Но подобная ситуация приводила к тому, что Польша была отрезана от Запада обширными территориями, жители которых ее не обожали. Понятное дело, что железные дороги свободно обеспечивали обмен с Европой через Германию, все пользовались и германскими автострадами, тем не менее, тот Запад, что был более-менее дружественным в отношении Польши, к которому Польша тянулась, отодвинулся от нее на несколько сотен километров.
Как ездили через Германию? В прессе появлялись репортажи по этой теме:
Наш экспресс "Варшава – Париж" приближается к границе Поморья. Здесь еще, на основе отдельных договоров, железнодорожная трасса проходит экстерриториально, так что поморские чиновники и таможенники в вагон даже и не заходят – одни только наши. Проверяют паспорта, салютуют ладонью. Немцы появляются только лишь на границе Бранденбурга. Они холодные и неприятные, лают в наш адрес короткие, прерывистые предложения, как будто к своим собакам обращаются. Долго проверяют паспорта и обыскивают сумки, цепляясь к каждой мелочи. Со мной едут инженеры и помещики с самыми изысканными манерами (мы едем на парижскую выставку), но даже они, стиснув зубы, должны сносить эту немецкую спесь, тем более жесткую, что это единственный вид спеси, который немцы способны в отношении нас проявить. Представление завершается, штампы ставятся, и поезд проезжает через Берлин. Здесь стоянка, несколько минут, чтобы распрямить кости. Мы хотели сойти в закусочную на перроне, чтобы попробовать знаменитые берлинские колбаски, но тут же, непонятно жаже откуда, появился визжащий полицай. Из его воплей мы поняли, что он требует предъявить визы – тогда мы показали свои паспорта. – Это только транзитная виза! – рявкнул он и загнал нас назад в вагоны.
Едущие вместе с нами немцы глядели на нас с превосходством и презрением. Это можно было вычитать в их глазах – а может это у нас уже паранойя начиналась. Во всяком случае, вскоре за Берлином имелась очередная граница. Снова вошли брандербуржцы. Они спрашивали, не везем ли мы какую-нибудь контрабанду. "Да что мы могли бы везти контрабандой, - возмутился сопровождавший меня инженер Y., - если нам на границе не разрешили дурацких колбасок купить!". Таможенники тут же облаяли инженера, крича, чтобы тот не был таким умным, поскольку это не они выдумали здесь границу, а только поляки. После тщательнейшего обыска и проверки документов под свет и с лупой они ушли. Но через минуту со злобными усмешками появились ганноверцы. "Эх, вздохнул едущий с нами пожилой помещик, виленский зубр, - ганноверцы еще раз придут на ганноверско-рейнландской границе, потом рейнландцы, еще раз рейнландцы на рейнланд-французской границе, а потом уже только французы – и уже Париж".