Ретроспектива
Шрифт:
В другое время, я пользовала бы все те науки-политессы, коим меня Верех обучал. Сейчас же нет на это сил, да и судя по боли в груди, времени тоже давно нет.
— Вот я вам сказала, что вам нельзя выходить, ни с кем видеться, делами заниматься… — я всё же присела, дабы растолковать ему, — вы послушали, всё поняли. Скажите мне честь по чести, придёт скоро девушка, принесёт еду вам, она застанет вас в покоях?
— Так я сам на кухню забегу, чай ходить не разучился, — и так улыбается искренне, а мне придушить его хочется. — А советы твои я принял, да разлёживаться мне некогда.
— Вы взрослый человек, наукам обучены… а как думаете, когда я сейчас приду к детям, поем, отлежусь, силу соберу, чтобы вылечить следующего… сколько времени другой человек, что выздоровеет, просидит в карантине? — не стала ждать ответа, ответила сама: — нисколько. Потому как у каждого из них хозяйства в беспорядке и дети голодные. Не могут они отсиживаться. А там уж вопрос времени, сколько до следующего заражения. Я бы поставила на несколько часов. Сегодня мне повезло. Я шла на удачу, желая, чтобы у моих детей был живой родич. Чудом, аль провиденьем вытащила вас с того света, — подняла, наконец, на него взгляд. Столько злости на живого человека я давно не питала, — ты, тупень, одной ногой у предков уже отметился! Бредил. А тело твоё, что сейчас бечь готово, всё в волдырях было и чернеть уже начало. Тленом воняло так, что я только и думала, как силу сохранить, чтобы последний вестник своему воеводе послать, чтобы детей моих как своих принял! Тебя, да, я вылечу ещё. Не для тебя, али себя. Ради своих детей, и брата твоего — один ты на них на всех. Но сколько ты дашь мне возможностей таскать чуму клещами из тела и в себя не пустить? — герцог молчит, а у меня, от долгого говорения в горле пересохло. — Брату напиши, он может мне не поверит на слово, что ты живой. Убеди его, чтобы не бёг сразу к тебе. Отсидись.
Запахнула халат поплотнее, обернулась на пороге, вспомнив:
— Наука у нас, в Эстесадо есть, то каждый человек знает, что коли эпидемия случится, три зарока нужно блюсти: карантин, каждая семья, чтоб обособилась и коли заразная, никого не заразила, а здоровые, здоровыми остались. Свежий воздух: в смраде зараза плодится и множится. Гигиена: на чистом теле, особливо на руках, зараза долго не живёт. Коль меня переживёшь, то детям моим передай.
Помирать раньше времени я не собираюсь, но почём это ведомо тому молодчику? Может и подумает. Чай, мозги-то чума не задела…
Когда шагнула в спальню, а девушки с детьми за мной, Файлирса уже не было.
Надеюсь только, что не к брату поскакал, — было моей последней мыслью, когда я уселась полулёжа, с детьми на руках, обложенная подушками, под чутким присмотром комнатных.
— Повыше подложи, — указала на руки, что на весу остались. Подложили повыше подушек, и я, наконец, не ощущая тяжести детей, что уже вовсю смокчут, смогла закрыть глаза и провалиться в сон: — тут будьте…
Сон был тревожный, словно наяву всё происходило. Видно, измотанный организм провалился, а разум бодр остался.
Я видела полчища крыс, что косяками заполоняют весь град Келс, кочуя от одной зловонной кучи, к другой. Чуяла их крысиный запах, что смешался с вонью от полуразложившихся, почерневших, окоченевших на ноябрьском морозе тел.
Видела я и приходы: величественные соборы, построенные создателю, туда бежала паства, ища защиты у своего бога. Создатель оставил этот мир, потому как церкви, большие и малые были закрыты и люд умирал так и не дойдя до резных створок, оставался на ступенях своих капищ. А за дверьми лежали мёртвые церковники. Ни шёлковые одеяния, ни золотые распятия, не уберегли их от смерти. В какой-то из этих проклятых десяти дней, священники отказались хоронить своих мёртвых, а быть может кладбища набиты под завязку…
Дом каждого ондолийца стал похож на другой: внутри порезанные луковицы, да тарелки с молоком — людям нужно делать хоть что-то, верить, что есть лекарство. Надежда.
Бедные люди… им неведомо, что Надежду их создатель забрал с собой, когда покидал их…
Я поднялась над городом и увидала всю Ондолию. Она показалась мне целиком и каждым домом по-отдельности. И везде всё одно: смерть, горе, беда. Мёртвые, что ещё вчера бежали из своих городов ища спасения, лежат на трактах, дикий зверь не тревожит их тела. Зверю ведомо, что бежать будет некуда… нигде не спрятаться…
Потянулась к своему краю, и как наяву облегчённо выдохнула, увидав мёртвых подле закрытых границ. Не пустили, сдюжили. Разум победил жалостливую душу. Ну-ка, проверим… так и есть: торговцы уже спешат с дровами да углём, рыбаки сидят у чёрного полотна зимнего моря. Усмехнулась: этим нелюдям и холод нипочём.
Живёт Эстесадо.
И много сот лет ещё будет жить.
И как бы не плакала по мне ондолийская земля, ей меня не разжалобить: на два края я не разорвусь. На всех меня не хватит, но, чем смогу — помогу…
Из сна вынырнула как из того моря, чей солёный вкус токмо что на губах был.
Встретила взгляд девушки своей, другая дремлет. Детки уже тоже проснулись, ручками разворошили пелена, слепые ещё глазки глядят внимательно. А подле, подперев край кровати Файлирс спит.
Детей унесли, а я одеваться побежала, стараясь не разбудить короля.
— Эля, ты чего, в рань такую, — раздалось с кровати. — Иди ко мне.
Я недолго думала. Дела успеются, а за всеми горестями так мне не хватало этого, тепла его.
Нырнула с монаршьей спины, водицей обтекая огромное тело. Руку мою он тут же сцепил на своей груди, принявшись каждый пальчик зацеловывать.
— Чудо сотворила… — молвит между поцелуями, — брата мне вернула, — ещё поцелуй, — как мне отблагодарить тебя, небожительница, если нет такой платы, что достойна тебя…
Сердце моё птицей забилось в горле. Всякой я для него уже была: и мышкой, и девкой, и целительницей уважаемой, и княгиней, что равная, но вот к миру другому он меня доколь не причислял…