Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
— Неразумно… — бормотал старик. — Эффектно, картинно… но — неразумно… И опасно…
— Разве вы… тато, — лениво заговорила и Евгения Богдановна, — против большевиков?
Она обращалась к старику — «тато», как говорил и Коля, потому что… так приятно и уютно было произносить это слово. Ведь никогда, сколько себя помнила Евгения Богдановна, она не произносила слова «папа», «отец» — к отчиму она всегда обращалась только по имени–отчеству.
Старик Тарногродский сурово посмотрел на Бош:
— Напрасно вы так говорите… милая барышня!..
— Не называйте меня
— …милая барышня! Даже если я не разделяю платформу коммунистов–большевиков, все равно сын мой — это кровь моего сердца. — Он взглянул на Евгению Богдановну еще суровее, и густые, тяжелые брови почти прикрыли ему глаза. — Но даже если я склонен одобрять мировоззрение моего сына, все равно не могу согласиться с неосторожностью и опрометчивостью: вас кучка, а против вас — пулеметы, пушки и бронепоезда!
— Пулеметы, пушки и бронепоезда в руках людей! — весело откликнулся Коля. — А большинство людей и сейчас за нас, а вскоре будут все! Конечно, кроме реакционеров, — добавил он, — но на то ведь и классовая борьба, тато!
— Классовую борьбу я не отрицаю, — сурово оборвал старик, — и тебе это хорошо известно: впервые о классовой борьбе ты услышал, кажется, именно от меня?
— Да, отец, и спасибо вам за это…
— А вам, милая дивчина, — простите, не расслышал имени–отчества, скажу: я действительно одобряю убеждения сына. Хотя сам я уже стар и не пригоден к активной борьбе…
— Как это хорошо, тато… — начала было Бош. Но старик продолжал:
— Однако, используя право, которое дает мне мой преклонный возраст, позволю себе заметить вам: вы, большевики, действуете неверно…
— Ах, отец, — вмешался Коля, — вы снова за свое!
— Помолчи, когда говорят старшие, — сурово прервал его старик, и Коля послушно умолк. — Вы действуете себе во вред. Только та партия, которая широко раскинет свои корни на ниве народной, добьется победы и обратит эту победу на пользу народу…
— Это очень верно! — сказала Бош.
— А вы уходите от народа, пренебрегаете им!
— Ну что вы! Почему? Как раз наоборот!
— А потому… — Старик грозно взглянул на Бош, еще более грозно на сына. — Я отнюдь не упрекаю вас за тo, что вы говорите на русском языке — эта ваше неотъемлемое право, а русский язык — великий язык! Но весьма плохо, что сыну моему пришлось извиняться перед вами, руководителем большевиков на всем украинском Правобережье — я знаю, вы, товарищ Бош, председатель областкома большевистской партии, — извиняться, что, дескать, вы можете не понять, как мы с сыном разговариваем на языке народа, среди которого вы живете и которым хотите руководить, чтобы вывести его к вершинам свободной жизни…
— Тато, — снова не выдержал Коля, — вы забываете об интернационализме, о котором вы сами же твердили мне с детства!
— И мы боремся за социальное освобождение!.. — начала и Бош.
Но старик сурово продолжал:
— Нет для человечества ничего более возвышенного, чем освобождение обездоленных и осуществление идей интернационализма! Но ведь беднота украинского народа тоже жаждет социальной свободы и так же претендует на место в братстве равноправных народов!
— Но ведь, дорогой отец… — снова начала Бош.
— Помолчите и вы! — Старик грозно смотрел на своих оппонентов и говорил дальше, похлопывая рукой по столу. — Из всех партий я уважаю лишь одну партию — партию моего сына, и пускай осмелится он сказать, что это не я положил перед ним, когда он был еще в четвертом классе, «Коммунистический манифест»…
— Это правда! — сказал Коля, глядя на отца влюбленными глазами.
— И на выборах в Думу я голосовал за большевиков. Но почему же вы не поднимаете на Украине украинскую бедноту на борьбу за социальное освобождение?
— Ну что вы, тато! Именно — бедноту!
Старик Тарногродский повернулся к молодому Тарногродскому:
— Чтобы знать народ, нужно говорить с ним на его языке! Ты говоришь, я знаю. Слышу еще от одного, другого, третьего. Но разве дело только в том, чтобы вы разговаривали по–украински? Дело в том, чтобы за нами пошел тот, кто говорит на украинском языке, украинец! — Старик махнул рукой и повернулся теперь к Бош. — Украинцы в своих национальных чувствах угнетаемы веками, и эта историческая несправедливость останется бельмом на глазу у многих в народных низах; она застит свет, и из–за этого бельма они подчас не способны увидеть и великую идею социального освобождения, к которому вы хотите их повести. Чтобы повести за собой трудовой украинский народ, нужно чтобы было больше большевиков–украинцев. А вы не думаете об этом…
Коля Тарногродский молчал, уставившись в стол и рисуя что–то пальцем на скатерти. Бош тоже молчала. Она была взволнована. Усталость и сладкая истома уже оставили ее: страстная речь старика задела за живое. Он был как будто бы прав: украинцу лучше вести за собой украинцев, а среди руководителей, большевистских организаторов украинцев было… действительно маловато… Но что–то было и не так. По крайней мере, она привыкла мыслить по–другому. При любых условиях силами бедноты нужно завоевать социальную свободу, и эта победа, победа социалистической революции, откроет путь для разрешения и всех прочих тугих узлов, затянутых и запутанных господствующими классами в эпоху империализма. Узел национальных противоречий — тоже. Старик не понимал этого…
Старик еще говорил, но за своими мыслями Бош уже плохо слушала его.
И вдруг старик умолк: в окно с улицы кто–то постучал. Сначала негромко, спустя минуту — громче, тревожно.
— Кто там? — вскочил Коля.
Старик тоже приподнялся, оттеснив Колю, и подошел к окну.
— Кто такой? — сурово спросил он.
С улицы, сквозь окно и прикрытые ставни, глухо прозвучал мужской голос:
— Откройте!
Старик поднял брови — голос был для него незнакомый. Открывать или нет? Дни стояли тревожные. Да к тому же еще и ночь… Старик обеспокоенно посмотрел на сына: его сын был главным большевиком в городе, где, однако, большевистской власти не было, а, наоборот, на большевиков смотрели искоса. А тут еще юнкера — «ударники» со своими комиссарами фронта.