Ревизия командора Беринга
Шрифт:
Одним из первых пригласил Беринга отужинать голландский посол в России барон Зварг, про которого уже рассказывала Берингу Анна Матвеевна.
Разговор поначалу экспедиции не касался.
— Россия... — задумчиво говорил посол. — Вы, господин капитан, знаете её значительно лучше, чем кто-либо другой.
— И тем не менее я не перестаю удивляться ей, господин барон... — осторожно ответил Беринг.
— О да! Да! Это удивительная страна... — согласился Зварг. — Я рискую, господин капитан, прослыть за лгуна, но посмотрите, что здесь творится вокруг.
Беринг ничего не сказал на это, только вздохнул тяжело. Насчёт дел голландский посол был, безусловно, прав. Как и в Адмиралтейств-коллегии, в Сенате никто не хотел взять на себя ответственности признать, что инструкция императора Петра Первого Берингом исполнена в точности. Противного тоже никто не утверждал, но мнение всё же склонялось к тому, что поставленных Петром Первым задач экспедиция разрешить не смогла.
— Я понимаю вас... — проницательно сказал барон Зварг. — В этой стране никому не нужны научные открытия. Поэтому я и хотел бы сделать вам интересное предложение. Ваши карты чрезвычайно интересуют моё правительство...
— Господин барон! — возмущённо проговорил Беринг. — Вы забыли, что я нахожусь на русской службе. Я давал присягу Ея Императорскому Величеству. Я — русский офицер...
— Полноте, капитан! — улыбнулся Зварт. — Я уже осведомлён о посылке, которую вы отправили в Хорсенс вашей многоуважаемой тётушке Маргарет. Я считаю весьма похвальным ваше стремление держать её в курсе всех картографических новостей, но... Моему правительству тоже бы хотелось иметь подобный отчёт, и я уверяю вас, что мы сумеем достойно оценить ваши заслуги...
Беринг опустил голову. Вчера он получил письмо от жены. Анна Матвеевна просила денег. Только откуда было взять их, если и капитанское жалованье Берингу сейчас не платили?
— Это невозможно... — тихо сказал он. — Адмиралтейств-коллегия положила считать привезённые карты секретными.
— Именно поэтому, господин капитан, они нас и интересуют.
Особняк, где разместился голландский посланник, Беринг покинул только поздно вечером. А барон Зварт, оставшись в одиночестве, тут же сел за отчёт господину грифферу — хранителю секретных бумаг.
«Господин Беринг, — писал он, — предложил мне, при условии, что я воспользуюсь ею с осторожностью, копию карты, которую он составил во времена своего последнего путешествия. Так как карта русская, я попытаюсь вставить в неё имена голландские и тогда буду иметь честь, господин гриффер, переслать её вам».
7
Афанасий Федотович Шестаков не терял времени. Ещё летом отправил он на беринговской «Фортуне» своего племянника Ивана Григорьевича Шестакова и геодезиста Гвоздева осматривать Шанторские и Курильские острова, а сам в ту же осень 1729 года вместе с неразлучным Гансом и отрядом казаков пошёл вдоль берега к Туйской губе.
Здесь Шестаков с казаками сошёл
Стремительным и уверенным было движение отрядов Шестакова. Растекались по долинам казаки, переваливались через горные хребты. Зима пришла рано, уже в сентябре начала подмерзать земля и пошёл снег. К началу октября он засыпал всё и не держался только на серых верхушках гор. А в ноябре ударили морозы.
Но и зима не задержала казаков. Поднимая облака ледяной пыли, мчались от стойбища к стойбищу собачьи упряжки. Ледяные иглы впивались в лица, забивались под одежду, белесоватый сумрак висел вокруг, и только изредка, мутновато, проблескивало солнце.
К концу декабря ясак был собран, местные тунгусы и чукчи приведены к порядку, и до весны отдыхали в небольшом острожке, а в марте, отслужив молебен, двинулись в сторону моря, где дожидался Шестакова верный Ганс на «Восточном Гаврииле». План был простой. Плыть на корабле к восточным землям, что пропадали пока в безвестности.
Весело бежали вперёд собачьи упряжки. Сверкал искорками белый снег. Чистое синее небо висело над серыми верхушками гор. И уже близка была Егача-река, когда остановилась передовая упряжка. Сбившиеся в кучу казаки смотрели, как вытекают из-за склона горы в долину бесчисленные упряжки чукчей.
— Чего-то много их... — забеспокоились казаки, готовя к бою ружья.
— Подождите... — остановил их Шестаков. — Кажись, я знаю, куды они идут... Ещё зимой по стойбищам слух прошёл, что весною на коряков войной пойдут.
И, подняв вверх руку, улыбаясь, шагнул вперёд, чтобы разъяснить недоумение, но тут просвистела пущенная нетерпеливым молодым охотником стрела, вонзилась прямо в горло Шестакова. Упал Афанасий Федотович на белый снег, заливая его своей кровью.
Загремели выстрелы. Паника охватила чукчей, когда поняли они ошибку, но было уже поздно. Плотен и безжалостен был казачий огонь. Падали настигнутые пулями чукчи, немногим удалось уйти к своим становищам.
Когда закончился бой, вся долина была усеяна трупами. И повсюду, то там, то здесь, полыхали на белом снегу пятна крови...
Шестаков тоже был мёртв. Он умер мгновенно. Даже улыбка не успела сбежать с губ, когда вонзилась в горло стрела. С этой вмерзшей в губы улыбкой и похоронили казаки своего атамана в ледяной чукотской земле.
Нелепая и страшная смерть... Но и раньше гибли землепроходцы, а движение отрядов не замедлялось. На место убитых вставали другие и вели отряды всё дальше на восток. Но это раньше, когда не Хабаровы, не Поярковы, не Стадухины, не Дежнёвы заставляли двигаться на восток казаков, а неудержимая, выплеснутая в это движение энергия народа... Ещё не взнуздана, не стреножена была эта энергия постановлениями и указами, регламентами и распоряжениями.