Революция
Шрифт:
— Ну что, ты довольна? — спрашиваю я, открывая дневник.
В комнату заглядывает Лили.
— Анди, я побежала. Вернусь через пару часов. Пока! — Но, уже простившись, она задерживается в дверях. — Знаешь, — говорит она, — на рю Оберкампф, к западу от станции «Менильмонтан», есть одно кафе. Мы с Джи любили там бывать в молодости. Они хорошо кормят, а по воскресеньям приглашают музыкантов поиграть. Называется «У Реми». Мне кажется, тебе бы там понравилось. Может, выберешься? Музыку послушаешь. Встретишь каких-нибудь ровесников, пообщаешься. А то мало ли на сколько ты здесь застряла. Французы, знаешь ли, обожают бастовать.
— «У Реми»? — переспрашиваю я, делая вид, что впервые слышу это название.
— Да. Подумай. — Она целует меня и уходит.
С минуту я сижу на матрасе, прислушиваясь к наступившей тишине, отчаянно надеясь, что еще не все потеряно для Алекс и для Луи-Шарля.
И для меня.
54
Я сворачиваю на рю Оберкампф. Уже девятый час. Опаздываю. Они, наверное, уже начали.
Жутко волнуюсь. Глупо, но ничего
Открыв дверь, я тут же на кого-то наталкиваюсь. Народу — битком. Видимо, здешние воскресные концерты популярны. Я встаю на цыпочки, пытаясь разглядеть сцену. Виржиль там, читает рэп, расхаживая туда-сюда. Публика в восторге, все выкрикивают что-то одобрительное на десятке разных языков. Он почти допел «Душу на продажу» — я ее помню, это песня с его диска.
Мне плевать на всех, кто не Путешествует в «Вюиттоне» Не носит аллигатора или пони Не светит буквой «Ви» на телефоне Пускай продажный Но какой важный Купи часы как у меня Сразу станешь крутым как я Торгуем хоть кроссовками, хоть чаем Хорошую денежку выручаем За лейблы, шильдики и нашивки Звезды на булавки снимают сливки Вот, скажем, телка Независимого толка Играла миссис Смит За ней ходит Брэд Питт Она толкает витаминную воду И намекает по ходу Что неплохо бы что-нибудь прикупить У ее подружки Эсте Лодер Или вот этот — читал, как жил Рвался из жил Потом на все положил Больше не прет на рожон Зато богатый, как Элтон Джон Говорил мне: детка Рифма — конфетка Не страдай Заверни и продай Твоими словами заговорит В «Макдональдс» каждая этикетка Я отправился к клоуну на поклон Теперь в шоколаде со всех сторон Шелковый халат, черный лимузин Верхний этаж, престижный район Курю толстую сигару В казино подгребаю к открытому бару Всей тусовке задаю жару Дидди пусть катится с Джей-Зи на пару Продается все, и даже Стихи, музыка и прочая ерунда Душу выстави на продажу Покупатель найдется всегда. [46]46
Перевод Ю. Мачкасова.
Он раскидывает руки и кланяется. Публика ревет от восторга. За ним стоит Жюль и еще какие-то ребята. Сегодня у них куча аппаратуры — микрофоны, усилки, гитары, драм-машина. Они меня не видят. А я понятия не имею, как пробраться к ним сквозь толпу.
Я озираюсь, прикидывая, в какую сторону лучше двинуться. А когда снова перевожу взгляд на сцену, вижу новое лицо. К Виржилю подходит красивая рослая девушка с темными волосами и светло-коричневой кожей. Она подает ему полотенце и стакан воды, затем поворачивается, чтобы уйти, но он берет ее за руку и притягивает к себе. Он что-то шепчет ей на ухо. Потом целует в щеку. Она смеется, обнимает его и спрыгивает со сцены.
Ничего себе. Какой шустрый. Видимо, не очень-то переживал, что со мной не сложилось.
Я рвусь к выходу. Быстрее. Пока никто не успел разглядеть, какая я жалкая хрестоматийная дура.
55
«Norwegian Wood» не получается, я путаюсь в аккордах. Выходит черт-те что. Переключаюсь на Баха, но он тоже не идет.
Я продолжаю мучить струны, лишь бы ни о чем не думать. С чего я вообще решила, что у Виржиля нет девушки? Или двух? Или пяти? Или целой дюжины, как и полагается молодому богу хип-хопа. Мне, правда, казалось, что между нами происходит что-то особенное. Я была даже уверена. Ну что ж — значит, померещилось. Еще одна галлюцинация. Не впервой.
Я сейчас на Новом мосту, пытаюсь изобразить пассакалью. Говорю себе, что не получается из-за холода: пальцы мерзнут. Вот-вот пойдет снег: несколько снежинок уже кружатся в воздухе. Но я понимаю, что дело не в холоде. Убегая из заведения Реми, я проглотила еще две таблетки и теперь торможу. Я онемела снаружи и внутри. Знаю, что холодно, но не ощущаю. Знаю, что у меня разбито сердце, но не чувствую.
Дом Джи далеко отсюда. Мне не хочется туда идти — после того, что я увидела у Реми. Лили, скорее всего, уже вернулась. Может, и отец дома. А я не готова ни с кем разговаривать. Хочу просто играть. Найти ту самую ноту, про которую говорил Натан.
Ветер задувает волосы в глаза. Я убираю их и провожу рукой по щеке.
Телефон звонит. Я достаю его из кармана и смотрю на номер. Виржиль. Я убираю телефон обратно. Он уже вернул мой айпод, мне больше ничего от него не нужно. Мальчики обязательно рано или поздно тебя обламывают. А вот музыка — никогда.
Я глубоко вздыхаю и снова пытаюсь сыграть пассакалью, не перепутав ноты. Мне нужна одна, одна-единственная. Но сегодня все так тяжело. Так тяжело, что я бросаю играть. Стою и смотрю в небо. Там черным-черно. Ни луны, ни звезд.
Здравствуй, родная тьма.
56
Понедельник. Открываю глаза. Кажется, уже день. Второй час или даже третий. Долго же я спала.
В доме тихо. Значит, отец уже ушел. И Лили тоже.
Я смотрю на серый свет, сочащийся из окна. Затем вновь зажмуриваюсь и чувствую, как тоска впивается в меня — без прелюдии, без постепенного нарастания, — просто наваливается всем весом сразу. Я выкарабкиваюсь из постели и шарю в рюкзаке в поисках таблеток.
Но их нет. Меня накрывает паника. Я кружусь на месте в растерянности, пока наконец не нахожу их — там же, где оставила вчера, на ящике. На дневнике Алекс.
Глотаю четыре штуки, ложусь обратно и уговариваю себя снова заснуть. Но сон не идет. Как я могла так ошибиться? Лучше бы мы с ним не встречались. Лучше бы не было этих телефонных звонков. А теперь у меня груда осколков вместо сердца.
Нужно дождаться, когда таблетки подействуют. Я беру дневник и начинаю читать, чтобы отвлечься.
27 мая 1795
Я никогда не забуду четырнадцатое июля, и вовсе не потому, что это день падения Бастилии. Четырнадцатое июля 1793 года — мой последний день на службе у королевской семьи. Мне сообщили, что в моих услугах больше не нуждаются. Короля уже не было, ему отрубили голову еще в январе. Луи-Шарля решили отдать на попечение человеку по имени Антуан Симон. Он пропойца и истязатель, зато проверенный республиканец.
Я пыталась попрощаться с королевой.
— Ваше величество, — позвала я. — Ваше величество, прошу вас…
Но она меня не слышала. Она слышала только его — своего сына. Как он рыдает в своей новой комнате, этажом ниже. Все эти дни она ничего не говорила. Ничего не ела. Сидела и раскачивалась, глядя в стену.
Мадам Елизавета сказала ей:
— Крепитесь. Вы должны быть сильной. Гэсподь тоже слушал плач своего сына, когда тот был на кресте.
— Не упоминай больше при мне Господа, — отозвалась королева.
Снизу донесся шлепок, напоминающий пощечину — резкий и звонкий, — за ним вскрик. И снова плач. Королева встала и, с трудом пройдя несколько шагов, подняла с пола футляр с гитарой короля. Я часто играла на ней для Луи-Шарля.
— Возьми. Сыграй для него, — попросила королева, протягивая мне инструмент.
За нами внимательно наблюдал стражник.
— Но, ваше величество, к нему никого не пускают, — возразила я.
— Сыграй! Чтобы открыть футляр, нужно один раз повернуть ключ в замке.
Она произнесла «один», но показала мне три пальца. Так, чтобы стражник этого не видел.
— Я не смею, — пробормотала я.
В ее глазах задрожали слезы.
— Умоляю, — произнесла она. — Сыграй для него. Пусть его бедное сердце порадуется.
Затем она опустилась на пол, обхватила колени руками и зарыдала.
— Возьми! — рявкнул стражник. — Играй, пусть она замолчит!
Он был неплохим человеком и предпочел бы вести себя по-доброму, но им двигал страх. Я видела это в его взгляде. Нам всем было страшно. Все насмотрелись на повозки с приговоренными.
И я играла для Луи-Шарля. В последний раз.
Когда меня вывели из комнаты, стражник открыл футляр. Сперва он срезал ножом струны и ощупал гитару изнутри. Затем содрал обивку футляра, чтобы удостовериться, что под ней нет тайных посланий. Лишь убедившись, что королева ничего там не спрятала, он позволил мне забрать гитару.
Позже, сидя у себя, я нашла то, что королева хотела мне передать. Я повернула ключ трижды, потому что она подняла тогда три пальца. И мне открылось секретное отделение. Там лежал миниатюрный портрет Луи-Шарля на слоновой кости и мешочек с деньгами. Двадцать золотых луидоров. Глядя на них, я разозлилась.
Черт возьми, зачем она отдала их мне? Что мне с ними делать? Я не какой-нибудь маркиз с собственной армией. Я маленький и совершенно бессильный человек.
Но злость вскоре отпустила меня, и на смену ей пришла горечь. Я поняла, сколь глубоко было отчаянье королевы, раз она решила доверить мне жизнь своего сына. Я, ничтожная прислуга, — ее последняя надежда.
Ей больше некого просить о помощи. Портрет и деньги — это просьба не покидать Луи-Шарля.
Я зачерпнула монеты рукой и высыпала их обратно. Меня терзали сомнения. С двадцатью луидорами можно сбежать из Парижа, подальше от крови и смертей. Начать все сначала — где-нибудь в другом городе. Поступить наконец в театр. Разве не этого я всегда желала?
Но что, если с двадцатью луидорами я сумею чем-то помочь дофину? Подкупить Симона, чтобы тот обходился с мальчиком поласковее. Передать для него игрушек и книг. Возможно, мне позволят с ним повидаться. Тогда я смогу искупить свою вину. И ложь. И предательство. И — кто знает — возможно, мне даже удастся его спасти.
Конечно, здешняя стража приучена давать отпор заговорщикам. Комендант всегда держит ухо востро. Он рассказывал, что уже пресек несколько попыток освободить королеву и ее детей. Он осторожен как лис, и его люди в любую минуту начеку. Но ведь у каждого человека есть своя цена.
Я взяла луидор и стала его рассматривать. На одной стороне профиль короля, на другой — корона. Я подбросила монетку вверх, поймала и сжала в руке.
Орел или решка? Остаться или бежать? Искупление или свобода? — гадала я. Будто у меня был выбор.