Революция
Шрифт:
Я глубоко вздыхаю, набираясь смелости читать дальше. У меня вновь появилась надежда. Хотя я уже знаю, что надежда опасна.
У Алекс теперь есть двадцать луидоров. Может, их в итоге хватило. Чтобы подкупить гробовщика, и он бы ночью привез в Тампль чье-то маленькое безжизненное тело. Чтобы убедить пару стражников повернуться спиной. Чтобы освободить Луи-Шарля.
57
29 мая 1795
Герцог Орлеанский отправился на гильотину спустя, несколько недель после королевы, в ноябре девяносто третьего.
Незадолго до этого его старший сын, герцог Шартрский, вместе с генералом Дюмурье переметнулся из революционной армии к роялистам. Герцог Орлеанский тогда публично отрекся от сына, но позже обнаружили их переписку, из которой явствовало, что отречение было фальшивым. Его обвинили в пособничестве герцогу Шартрскому и Дюмурье и объявили врагом Революции.
После его ареста я снова начала играть в Пале за деньги, а по вечерам возвращалась к себе в чердачную комнатку. Прошло несколько месяцев, прежде чем я решилась навестить герцога в тюрьме. Не потому, что желала его видеть, а потому, что знала: скоро его казнят. А мне необходимо было получить кое-какие ответы, пока он жив.
— Надо же, воробушек прилетел меня проведать, — улыбнулся герцог, когда я вошла. — Отчего ты до сих пор в Париже? Улетай. Со мной все кончено. Ты теперь свободна.
— Выходит,
Он поднял бровь.
— Выходит, ты не так глупа, как я думал.
— В Ассамблее вы вместе со всеми голосовали за казнь короля. Потому что надеялись занять его место.
— У меня не было выбора. Я кузен Людовика и всегда оставался под подозрением. Мне нужно было доказать свою верность делу Революции. Голосовать против казни означало бы голосовать за собственную смерть.
— Хотите сказать, что вы не желали власти? Я вам не верю.
— Конечно, желал. Я мечтал управлять Францией мудро и успешно. Мечтал освободить Луи-Шарля и после смерти его отца править в качестве регента. Теперь этому не суждено случиться. Франция покончила с королями. Но не с тиранами.
— Вы подкупили толпу, чтобы она штурмовала Версаль. И сентябрьские зверства — тоже ваших рук дело! — сказала я. Между нами была решетка, и это придало мне храбрости.
— Неужели? Видимо, у меня гораздо больше власти и денег, чем мне казалось.
— Не принимайте меня за дурочку. А Луи-Шарль — он ведь был препятствием на пути к вашей цели, так?
— Скорее ступенькой на пути к желаемому. Как и для тебя.
Эти слова ранили меня, но лишь на секунду.
— Теперь он сирота, — сказала я. — Несчастный, покинутый всеми. И вы голосовали за то, чтобы его заточили в башню. Чтобы его истязал этот негодяй Симон. Не отпирайтесь, я знаю, вы этого хотели. А я шпионила для вас. Доносила. Вы не человек, вы дьявол.
Черные глаза герцога блеснули злостью.
— Скажи мне, воробушек, кто позволил единственному сыну погибнуть на кресте, кто молча смотрел, как разбойники издеваются над ним? Дьявол? Нет. Хочешь называть меня дьяволом — называй. По мне, это комплимент.
По полу пробежал паук. Герцог поднял его, посадил на зарешеченное окно и проследил, как он удирает на волю.
— Почему его не отпустят? — спросила я. — Ведь он всего лишь дитя.
— Он не просто дитя, ты отлично это понимаешь. Робеспьер никогда его не освободит. Луи-Шарль умрет в этой башне, — ответил герцог.
— Но есть же и другие, помимо Робеспьера! Великие, влиятельные люди. Дантон, Демулен… Почему они не помогут ему?
— Они пальцем ради него не пошевелят. Как и ради меня. Для них в этом нет выгоды. Ты, стало быть, ничему у меня не научилась? Великие люди редко бывают добры.
Однако я не слушала его и с упорством одержимой стояла на своем.
— Наверняка есть кто-то, кто, подобно вам, умеет плести интриги, но кто желал бы видеть Луи-Шарля на свободе? — Я надеялась, что, если такие люди и впрямь существуют, он мне их назовет.
Но герцог промолчал. Он стянул с пальцев перстни и, просунув руку сквозь решетку, высыпал их в мою ладонь.
— Добавь к этому все, что ты у меня украла. Ты же не думаешь, что я не замечал? Этого тебе хватит, чтобы выбраться из Парижа.
Затем он пошел за маленький деревянный столик в дальнем углу камеры, нацарапал записку, запечатал ее и протянул мне.
— Что это? — спросила я.
— Рекомендация. Когда-то мы с тобой говорили о парижских театрах, но теперь тебе нельзя здесь оставаться. Отправляйся в Лондон. На Друри-Лейн. Человек, которому адресовано письмо, — мой друг, он тебе поможет.
— Ни за что! У меня есть деньги от королевы! Двадцать луидоров! И теперь еще ваши перстни. Я его освобожу. Раз другие не хотят ему помочь, справлюсь одна!
Он посмотрел на меня таким взглядом, какого я раньше за ним не замечала. В этом взгляде была невообразимая печаль.
— Забудь о мальчишке, воробушек, — произнес он. — Ты ничего не сможешь для него сделать. Тебе придется пойти войной против целого мира, чтобы его освободить. А мир всегда побеждает.
Спустя пару минут за ним пришли. Он отправился на гильотину в открытой повозке, беззащитный перед кровожадной толпой. Он был великолепен, до самого конца. Он не поддался им. Не дрогнул. Ни слезинки, ни крика.
А я плакала.
Так собака воет по хозяину, который ее избивал.
30 мая 1795
Я пыталась сбежать. Всего однажды, в июне девяносто четвертого, спустя несколько месяцев после казни герцога.
Меня тогда одолевало отчаянье, потому что мой план провалился. Много недель кряду я готовилась вызволить Луи-Шарля из Тампля. Нашла полунищего гробовщика, который обещал сделать, как я просила, — доставить тело мертвого мальчика, свежее, не смердящее, к дому тюремной прачки. С этой прачкой и ее дочерью я договорилась, что они уложат тело на дно большой корзины, накроют чистыми простынями и пронесут в тюрьму, а там спрячут в бельевом шкафу. Стражник Луи-Шарля должен был затем перенести тело в камеру и подменить живого мальчика мертвым, а самого Луи-Шарля отвести в прачечную и спрятать в той же корзине, под грязным бельем. На следующее утро прачка с дочерью поставили бы корзину на телегу и увезли домой. Их никто не стал бы обыскивать, поскольку их давно знают в Тампле и ни в чем не заподозрят. Я собиралась встретить Луи-Шарля у них дома, переодеть его и перекрасить ему волосы в черный цвет, а затем, дождавшись ночи, сбежать с ним из города. Ворота на ночь закрывают, но я знаю лазейку в стене.
Это был дерзкий и опасный план, но я верила, что он сработает. Гробовщик обошелся мне всего в два луидора. Прачка с дочерью захотели шесть. Оставалось уговорить ночного стражника — я понимала, что это самое сложное. Подстерегла его, когда он направлялся домой, и предложила все, что у меня было, — двенадцать луидоров и перстни. Припасла лишь кое-какую мелочь, чтобы выбраться с Луи-Шарлем из Парижа.
Стражник без улыбки выслушал мое предложение до конца, но, когда я протянула ему оплату, рассмеялся мне в лицо.
— Ты что же, парень, думаешь, ты один такой умный? — спросил он. — Да недели не проходит, чтобы меня не пытались впутать в очередной бредовый заговор, и денег сулят куда больше! Но за мной следят. Уверяю тебя, кто-то уже мчит к Фукье-Тенвилю доносить, что мы разговаривали. Завтра меня допросят, и я отвечу, что ты мой знакомый, что ты бедствуешь и спрашивал, нет ли для тебя работы.
Фукье-Тенвиль. Это был самый ужасный человек после Робеспьера. Глава революционного трибунала — органа, вершившего суд над врагами Республики, — он каждый день отправлял людей на гильотину десятками.
Но я не поддалась страху.
— Умоляю! — воскликнула я. — Помогите, иначе он погибнет. Я достану еще денег, я…
Он улыбнулся и по-дружески похлопал меня по спине — напоказ, для тех, кто за нами наблюдал. Затем, продолжая улыбаться, он наклонился ко мне и произнес тихо и угрожающе:
— Еще раз придешь ко мне — я лично сдам тебя трибуналу. У меня жена и пятеро детей, и я им нужен живой. Мне моя голова дороже твоей.
Потом он громко сообщил, что постарается что-нибудь для меня сделать, и отправился домой, насвистывая. Несколько секунд я смотрела ему вслед, затем развернулась и пошла прочь.
Пробираясь по ночным улицам, я поняла, что мне никогда не освободить Луи-Шарля.
В ту ночь я дошла до городской стены — до той ее части, где от старости образовался пролом. Стражники там не ходили. Я надеялась уже к рассвету добраться до Кале. Моих злосчастных сокровищ хватило бы на дорогу до Лондона и на первое время там. Письмо герцога помогло бы мне устроиться в театр. Меня — наконец-то — ждала сцена.
Я должна была радоваться этой мысли.
Опустившись на колени перед стеной, я протолкнула в пролом мешок и гитару и уже сама собиралась пролезть на ту сторону, когда за спиной у меня началась оглушительная пальба.
— Не стреляйте! — закричала я и обернулась, ожидая увидеть стражников.
Но вокруг было безлюдно. Пальба продолжалась, и я поняла, что звуки доносятся не из ружей, а с неба. Над Парижем мерцал фейерверк. В честь чего?.. И тут я вспомнила: праздник Верховного существа. Революционеры покончили с королями, а заодно и с Богом. После некоторых дебатов Робеспьер решил, что Господь может оставаться в Париже, но только если будет вести себя как патриот и признает себя республиканцем. И как раз на тот вечер было назначено представление в честь обновленного божества.
Фейерверк был великолепен. Я не видела ничего подобного со времен Версаля. Глядя, как он сверкает в ночном небе, я вспомнила грустный голос Луи-Шарля:
«Совсем как мамины бриллианты».
«Как будто разбитые звезды».
«Как души, которые улетели в рай».
Я гадала: слышит ли он фейерверк из башни? Выдит ли вспышки из своего оконца? Доходит ли их свет до его заплаканных глаз?
Да, мир полон тьмы, но иногда ее рассеивают фейерверки.
Затащив гитару и мешок обратно через пролом, я отправилась назад, в Пале. Я более не колебалась, как мне поступить.
Той ночью я поняла, что никогда не попаду в Лондон.
51 мая 1795
Бриллиантовый браслет и несколько луидоров королевы. Это почти все, что у меня осталось.
Фавель придирчиво перебирает их и качает головой.
— Нет, больше я тебе не помощник, — говорит он. — И не проси.
— Выручи меня еще один раз. Умоляю.
Он берет браслет, рассматривает его.
— Фавель, двадцать ракет. Лучших из всего, что у тебя есть. Чтобы самим звездам стало завидно.
Он молчит.
— Фавель, пожалуйста.
Он засовывает в карман браслет и деньги и целует меня в щеку. Я знаю, что будет дальше. У него нет выбора.
У меня тоже нет.
Что ж, в конце концов мне досталось именно то, чего я желала, — сцена и публика. Теперь за мной наблюдает весь Париж. Люди ни о чем другом не говорят. В Ассамблее и в кофейнях, в прачечных и на фабриках, на рынках — все разговоры только о фейерверках. Все газеты пишут обо мне. Ни одному актеру не снилась такая слава, даже великому Тальма.
Но среди тысяч моих зрителей есть лишь один, кто мне небезразличен. Лишь один.
Ради него я крадусь ночными переулками. Ради него карабкаюсь по крутым скатам. Ради него потом ныряю в тень, чудом избегая встречи со стражей. Ради него прячусь и скрытничаю, залечиваю обожженные руки, сплю среди мертвецов.
Я понимаю, что это не может продолжаться вечно. Скоро пробьет мой час. Сокровища, которыми я до сих пор расплачивалась, заканчиваются. Бонапарт в ярости. Фавель вот-вот побежит доносить.
Но я все равно отправляюсь с ракетами в ночь.
Ибо мне стократ горше было бы сидеть дома и думать о том, что герцог прав.
Что мир всегда побеждает.
58
Я перелистываю страницу. Осталась всего одна запись. Последняя. Первое июня 1795.
По ней размазана кровь.
— О нет, — шепчу я и захлопываю дневник. — Нет.
Как глупо было надеяться! На бумаге — кровь Алекс. Случилось что-то ужасное. Она попалась стражникам. Ее Загнали в угол или ранили, и у нее хватило сил только на эту последнюю запись — о чем? О предсмертных муках, в отчаянии и одиночестве?
Дневник начинает дрожать. Нет, это дрожат мои руки. Мое тело. Таблетки почему-то не помогают. Я хватаю баночку и отправляю в рот еще одну таблетку, затем хожу туда-сюда по комнате, дожидаясь, когда подействует.
Десять минут спустя становится только хуже. Лекарство меня больше не берет. Я смотрю на свои руки — они по-прежнему дрожат. В голове стоит гул, точнее рев, будто внутри моего черепа землетрясение. И эта сейсмическая боль будет сотрясать меня, пока я не рассыплюсь на куски.
Нужно выбраться из дома, пройтись. Куда угодно. Нельзя поддаваться.
Я стою в коридоре, пытаясь решить, куда пойти, и тут снизу доносятся шаги и голоса, а затем в двери поворачивается ключ. Отец и Джи вернулись.
— Привет. — Я стараюсь звучать как обычно.
— Привет, — отзывается отец.
— Здорово, Анди, — говорит Джи.
Джи весь помятый и плохо выглядит — лицо уставшее, глаза покраснели. Следом за ним входит какой-то амбал в темном костюме, с гарнитурой на ухе и в темных очках, под рукавами его пиджака перекатываются бицепсы. Он кивает мне, но не улыбается. Отец выкладывает из портфеля какие-то папки на стол в прихожей. Затем стягивает свитер и бросает его на пол.
— Пап? А кто это с вами?..
— Это Бертран, из спецслужбы, — отвечает отец, открывая дверь шкафа в прихожей.
— Из какой спецслужбы?.. Что-нибудь случилось?
Отец натягивает пиджак.
— Сегодня утром мы закончили обрабатывать результаты, — объясняет он, — и какой-то мерзавец слил информацию. Через час-другой все появится в интернете. Вся работа коту под хвост.
— Президент назначил срочный брифинг, — добавляет Джи. — Он не хочет узнавать новости от «Си-эн-эн». Из его офиса за нами прислали машину. А сразу после брифинга будет пресс-конференция в Сен-Дени. Фонд делает все возможное, чтобы не потерять лицо.
— Постойте… Джи, а как ты вообще сюда попал? — спрашиваю я. — Аэропорт же закрыт.
— Приехал на машине.
— Из Германии?!
— Да, выехал вчера утром. Поезда забиты до отказа, так что я взял машину напрокат.
— Анди, тебе не попадался мой желтый галстук? — спрашивает отец.
Галстук лежит на спинке дивана.
— Вот он, — говорю я.
Отец выхватывает галстук у меня из рук и одновременно задирает воротник рубашки. Джи выбегает в свою комнату и тут же возвращается, уже в пиджаке.
Я смотрю, как они суетятся, и пытаюсь набраться смелости, чтобы спросить о главном.
— Пап?..
— Что? — отзывается он, затягивая узел на галстуке.
— Так это его сердце?
— Да, — отвечает он.
Нет, думаю я. Нет, пожалуйста.
— Точно? — переспрашиваю я.
У отца что-то не ладится с узлом, он чертыхается, развязывает его и начинает по новой.
— Мы — то есть я и два других генетика — исследовали митохондриальную ДНК образца… ты же знаешь, что это такое, да? Она наследуется только по материнской линии и передается дальше в неизменном виде, тоже по материнской линии, и ее проще отследить, чем ядерную ДНК — которая наследуется от обоих родителей.
— Да, я в курсе, — нетерпеливо киваю я.
— Так вот, мы сравнили митохондриальную ДНК сердца с образцом, полученным от ныне живущих потомков Марии-Антуанетты. Совпадение стопроцентное. Мы также сравнили информацию по сердцу с информацией, полученной из образца волос Марии-Антуанетты и двух ее сестер. Рассмотрели два гипервариабельных сегмента замещенной петли — и обнаружили совпадения с первым сегментом во всех трех образцах.
— И что это значит?
— Что сердце принадлежало ребенку, который по материнской линии связан с семейством Габсбургов. То есть — он из рода Марии-Антуанетты.