Революция
Шрифт:
— Ты, реально, в это веришь?
— Это, реально, научные факты.
— Но у Марии-Антуанетты было несколько детей. Может, это сердце его сестры или брата?
Джи качает головой.
— Сердце слишком большое для Софии-Беатрисы, которая умерла в возрасте года, — говорит он. — И слишком маленькое для Марии-Терезы, которую в итоге выпустили из заключения. Она умерла уже взрослой женщиной.
— А как же Луи-Иосиф? Старший брат Луи-Шарля? — вспоминаю я. — Он ведь умер в детстве.
— Да, но он погиб еще до Революции, и его похоронили по-королевски. Его сердце извлекли из тела для бальзамирования, такая была традиция. Это значит, что его
Моя последняя надежда моргает и чадит, как догорающая свечка.
— У сестер Марии-Антуанетты наверняка были дети! Может, сердце принадлежало кому-то из кузенов?
— Ты имеешь в виду — по линии Габсбургов? — уточняет Джи. Он, кажется, заметил, что я не в себе, и сам начал волноваться. — Но все они жили в разных странах. Предположить, что у кого-то из них похитили сердце, сохранили и переправили в Париж и что на всех стадиях передачи все участники лгали… Анди, это совершенно исключено. В истории нет подтверждений — нет даже намека на такую возможность. Это сердце Луи-Шарля.
— Ты уверен, Джи? Никаких сомнений?
— Никаких.
— Пап, а ты что скажешь?
— Как ученый, я не берусь…
— Представь, что ты не ученый, а? — перебиваю я. Теперь уже все слышат отчаяние в моем голосе. Оно граничит с истерикой, я больше не могу его сдерживать.
— То есть?..
— Представь, что ты просто обычный человек. Хотя бы на минутку.
— Анди, — произносит он, — я не понимаю, почему ты…
— Так у тебя есть сомнения? Чисто по-человечески? — не унимаюсь я.
Отец смотрит на меня с беспокойством и несколько секунд молчит, будто в нерешительности, затем отвечает:
— Если полагаться исключительно на историю, то да, можно сомневаться. Но если полагаться на исчерпывающие научные доказательства, подкрепленные косвенными историческими, — нет. У меня нет сомнений, что это сердце принадлежало Луи-Шарлю. Я в этом уверен и как ученый, и как человек. Прости, Анди. Кажется, ты надеялась услышать другой ответ.
Я чувствую себя опустошенной. Выпотрошенной.
— Доктор Альперс, профессор Ленотр, нам пора, — вмешивается Бертран.
Отец и Джи хватают свои портфели и спешат к двери, но, прежде чем уйти, отец оборачивается.
— Я вернусь после пресс-конференции, часов в семь, — говорит он. — Так что увидимся вечером. Может, сходим куда-нибудь поужинать.
И все, дверь захлопывается. Все ушли.
Я иду за дневником. Там еще одна страница, и где-то внутри меня затаилась еще одна недогоревшая свечка. Одна, последняя.
Есть же шанс, что Алекс спаслась? Ведь после смерти дофина ей уже незачем было устраивать фейерверки и рисковать жизнью. И незачем скрываться. А кровь на странице могла принадлежать кому-то другому. Или, может быть, ее ранили, но не смертельно, ведь такое уже случалось. Возможно, она сумела выбраться и где-то спокойно дожила свою жизнь.
Я в последний раз открываю дневник.
59
1 июня 1795
— Зачем, воробушек?
Это герцог.
Я размыкаю веки, но боль в боку такая, что я ничего не вижу. Я в катакомбах, сижу в луже собственной крови. Стражник подстрелил меня.
— Зачем ты все это затеяла? Они же тебя убили:
— Затем, что однажды…
Я хочу ему ответить. И хочу дописать правду, пока еще могу. Правду о революции. Не Французской тысяча
Герцог негромко смеется. Мне наконец удается его разглядеть. Кровь и шелк. Глаза цвета полуночи. Он наклоняется ко мне. От его дыхания пахнет дождем.
— «Однажды» — ну, что же дальше? «Однажды, давным-давно»? Давным-давно короли сражались с драконами, а служанки плясали на балах в хрустальных туфельках… Давным-давно маленькие принцы умели сбегать из тюрем… А теперь послушай меня. Прошу, послушай. Старые сказки тебя предали. Забудь про свое «однажды». Забудь про храбрых охотников и про добрую фею-крестную. Их нет. Есть только волк. Обнаглевший настолько, что он разгуливает по парижским улицам, ковыряя в зубах ребром младенца. Ничто не меняется, воробушек. Неужели ты сама этого не видишь? Мир не меняется, и сегодня он так же бессмыслен и жесток, как вчера.
Боль скручивает меня так, что хочется выть, но я смеюсь. Потому что теперь наконец я знаю ответ.
— Это правда мертвых, а не живых, — говорю я. — Мир все так же бессмыслен и жесток, но я…
На этом запись обрывается. Дальше — ни слова. Я так и не узнаю, что она хотела мне сказать. Ответа нет. Нет никакой правды. Ничего нет. Неизвестно, выжила она или погибла. И я никогда не узнаю, чем закончилась ее история.
Зато я знаю, что давным-давно в Париже погиб маленький мальчик, в страхе и одиночестве, в грязной темнице. А в Бруклине погиб другой мальчик. Его тело безжизненно лежало на дороге, и вокруг была кровь.
Я касаюсь пальцами пятна на странице. От времени кровь всегда темнеет — на бумаге, на одежде, на асфальте.
Я закрываю дневник. До самого конца я верила, ждала, что найду на этих страницах что-то еще, кроме безнадеги, и крови, и смерти.
Но ничего нет. Отчаяние, которое и так живет во мне, впившись в мое сердце корнями, внезапно разрастается с такой силой, что душит меня изнутри — и становится трудно дышать.
Я поднимаюсь, кладу дневник в гитарный футляр, а футляр оставляю открытым на обеденном столе, чтобы Джи точно его нашел.
Затем собираю свои вещи — куртку, рюкзак, гитару… И понимаю, что вообще-то я знаю, чем заканчивается эта история. И Алекс, и моя.
Я с самого начала это знала.
60
Эйфелева башня вся светится. Она прекрасна. Я сижу на скамейке под деревьями на Марсовом поле и любуюсь ею уже несколько часов, не обращая внимания на темноту и холод. Я пыталась играть, но не смогла. Музыка больше не слушается меня. Я так и не сумела найти ту самую спасительную ноту.
Теперь вместо меня играют другие музыканты. Я их не вижу, зато слышу. Они где-то рядом. Гитара, мандолина, валторна, девичий голос.
Силы покинули меня. В голове туман от таблеток. Ноги болят. Я шла пешком от самого дома Джи.
Но это пустяки. Осталось совсем чуть-чуть. Нужно сделать всего один шаг.
61
Я встаю в очередь на башню. Это идеальное место, я в этом уверена. Гораздо лучше моста. В реке люди иногда выживают.
Вокруг меня разговаривают и смеются туристы. Какие-то парни продают поддельные «ролексы», брелоки и шелковые шарфы. Музыка, которую я слышала на скамейке, теперь звучит гораздо ближе. Мелодия незамысловатая, но очень красивая. Я оглядываюсь в поиске музыкантов, но никого не вижу.