Ревущие сороковые
Шрифт:
Об охоте и дальнейших испытаниях Трефо-лева нечего было и думать. Сенерсен, видя, что на «Пингвине» началась какая-то суета, отбыл на «Салют», а Ула Ростад закрылся в каюте: с похмелья старику нездоровилось.
Наши пингвиновцы по характеру своему — люди самолюбивые, поэтому не обошлось без скандалов. Парни либо отказывались отвечать на каверзные и школярские вопросы, либо говорили такое, что было не по вкусу спрашивавшим.
У Семячкина Сорвачев хотел узнать, как Фарафонов и Трефолев вели себя во время войны. Тот ответил с достоинством:
—
— Кого это вы имеете в виду?
— Многих, — неопределенно ответил марсовый. — Чего на фронтовика Трефолева накинулись? Не нарочно же он смазал по киту. Попробовали бы сами в такую погоду стрелять…
В общем, Семячкин избрал самый верный способ защиты — нападение. Стайнов не сумел переубедить марсового. Семячкин вышел из капитанской каюты взъерошенный и злой.
Таким же появился на юте и старший механик Трушко. Закурив папиросу, он смотрел на ледяное крошево за кормой и отплевывался.
— Гурий Никитич, да ты, никак, до точки кипения дошел? — удивился я. — Под таким давлением опасно находиться. Стравливай мало-помалу… не держи пар.
— Как тут стравишь, когда этот ортодокс Стайнов спросил: «А не имели ли вы какой корысти от Сигге Хаугли? Недаром» же вы брали его к себе на судно. Он что, угощал вас?»
— Ну а ты сумел послать его к киту под хвост?
— Адрес был несколько другой… и формулировочка иная.
— Но он, надеюсь, понял тебя?
— Боюсь, что понял, разрази меня гром! Во всяком случае, они оба были недовольны.
На флагман были вызваны капитан и парторг. С «Салюта» они вернулись в подавленном настроении.
— Игра в основном шла в одни ворота, — сказал Демчук. — Форвардами были Стайнов и Сорвачев: с учебой у нас плохо, и дисциплина подкачала, и моральнее состояние — никуда.
— В общем, ни одного мяча мы не отбили, — подтвердил Сыретинский. — По выговору ни за что ни про что огребли. С меня довольно шишек-банок. Больше вам потакать не буду.
На этом, казалось, все и кончится, но нас ждали новые испытания. Началась как бы цепная реакция. После выговора парторгу и капитану Сорвачев от имени профсоюзной организации потребовал поощрить команду «Альбатроса».
— Пусть пингвиновцы теперь походят в буксировщиках, — сказал он, — раз не сумели воспользоваться опытом и теоретическими знаниями такого известного гарпунера, как Ула Ростад.
— Это верно, — поддержал его Стайнов. — Слишком подозрительно они ведут себя с иностранцами. Второй штурман за хозяина флотилии себя выдает, а парторг хлопочет за какого-то приблудного бродягу. Не лучше ли держать их подальше от иностранцев?
И они добились своего: «Пингвин» из разряда боевых судов попал в буксировщики, а буксировщик «Альбатрос» вдруг стал пригоден для охоты, и ему понадобился опытный гарпунер.
Ула Ростад, покидая обжитую каюту, с обидой сказал мне:
— Вы несправедливо наказываете меня за вашего комендора. Другой гарпунер будет не лучше.
Старик был уверен, что его переводят на другое судно по моему настоянию. А мне не хотелось его переубеждать. Пусть думает, что хочет.
БУКСИРОВЩИКИ
Флотилия «Салют» в поисках китов уходила в глубь Антарктики; через несколько дней мы увидели нависавшие над водой обрывистые льды, которые порой с грохотом обрушивались в море и порождали айсберги.
Дальше на юг за этим непроходимым барьером расстилалась невидимая земля, погребенная под чудовищным слоем льда и спресованного снега. В сверкающем, мертвом царстве холода господствовала ледниковая эпоха. Лишь пингвины да тюлени могли приспосабливаться к ней, но и они ютились на прибрежной полосе.
Незаходившее солнце, двигавшееся по малому кругу, почти всегда было не золотистого, а какого-то белесого цвета. Лучи его, хотя и не очень грели, оказались опасными для нас: у многих губы растрескались и опухли, а носы покрылись бурыми струпьями. Полярное солнце благодаря прозрачности воздуха посылало на землю в два раза больше ультрафиолетовых лучей, чем крымское. Пришлось остерегаться жгучих солнечных поцелуев».
Иногда солнце вдруг множилось на четыре, шесть, восемь оранжевых дисков. И трудно было понять, какой из них — настоящее солнце. В такую пору представлялось, что ты находишься не на Земле, а на какой-то другой планете, где все видится по-иному.
Особенно фантастичны были ложные солнца, зарождавшиеся у горизонта. Сильная рефракция искажала их, они обрастали причудливой бахромой и зубцами.
Странные миражи как возникали, так же мгновенно и исчезали. Тогда Семячкин, которого сказочными видениями не проберешь, из бочки насмешливо объявлял:
— Кины больше не будет, сеанс закончен!
Сорвачев со снабженцами старались превратить нашу жизнь в нелегкое бремя, ущемляя в мелочах. Как штрафники, мы все получали в последнюю очередь, а иногда нас просто обделяли.
— На вас фруктов не хватило, — говорили нам. — Все новые киноленты в расходе, просматривайте старые.
Если бы мы покорились и попросили прощения, то, может быть, Сорвачев, поторжест-вовав некоторое время, сменил бы гнев на милость, но мы, делали вид, что не замечаем блошиных укусов, и продолжали лихо отбиваться от шутников.
Стоило подойти «Пингвину» к флагману, как из многих иллюминаторов высовывались любопытные. В такие минуты высокий борт «Салюта» походил на обрывистый утес, в котором ласточки понаделали множество нор для гнездовья. Какой-нибудь шутник спрашивал:
— Что — еще одного кита укокошили? Молодцы! А как же вы без норвежцев обходитесь?
— Не жалуемся, — отвечал кто-нибудь из нас. — Все время китов ловим, а вы вот, лентяи, не успеваете их обрабатывать. Жиреете тут, ласточек из себя изображаете.