Резюме сортировщика песчинок
Шрифт:
– То есть, я приду? И буду… нормальным?
– А ради чего еще я тут, по-твоему?
– Это приятные новости. Но в компанию к рыцуцикам? Зачем? Да и пошлют они меня… лысых мантикоров пасти. Если ты хотя бы в каком-то смысле я, то должен и сам это понимать.
Серое небо несется у нас над головами точно так же, как и в самом начале. Но странный двойник косится на него озабоченно. Еще раз пропускает между пальцами медно-рыжую прядь и снова пожимает плечами:
– Не исключено. Все-таки, это основная линия, как я уже говорил.
– Не убедил.
– А я тебя и не убеждаю. Ты мне вообще не очень-то инте…
В этот момент я-третьего смахивает черно-бурым хвостом тумана.
Когда я прихожу в себя в стандартной палате эс-комплекса, мысли поначалу опять ломаются. Потом прекращают. Но все же остается некая… путаница. Я чувствую, что подо мной простыня вкуса тонких галет с тмином. Когда я провожу рукой по распущенным волосам, мне кажется, что одновременно я облизываю ржавую железку. От подушки отчетливо пахнет минорным скрипичным аккордом. А от мехимерки-диагноста, которая обнимает мою шею, так сильно несет губной гармошкой, что меня начинает мутить. Эскулапы пытаются общаться со мной то темно-синим, то канареечно-желтым, но периодически проскакивает и тревожный бордовый.
И только спустя примерно полторы субъективных вечности от подушки начинает пахнуть чем-то цитрусовым, а волосы становятся просто сальными на ощупь. И я осознаю наконец, что эскулапы чуть из форменных штанов не выпрыгивают от радости, что я не ору, не бьюсь в припадках и не ссусь на простыни с ботаническим узором.
Впрочем, какого лысого мантикора я снова впускаю в свой внутренний монолог чужие фантазии? Простыни мне не дал бы испортить катетер, который хоть и бережет государственное имуществоот порчи, но мне счастья не добавляет. Так что день освобождения от него я готов считать праздничным. Тем более, что одновременно с этим мне разрешают помыться, удалить щетину, обновить защитную пленку на зубах и собрать волосы в привычный хвост.
Потом пару дней возле меня квохчет отец. А следующую пару —вздыхает мамхен. Затем снова отец, уже до самой выписки.
Не то чтобы мамхен хотела побыстрее уехать. По крайней мере, я надеюсь, что не хотела бы. Но она у меня тоже из эсков, работает в полном контакте с кардиохирургической мехимерой. Вечно кого-то спасает… или хотя бы пытается. Поэтому пара дней возле моей койки – все, что она может себе позволить.
Ну а папаня— миколог в грибных теплицах, так что может скучать тут, сколько захочет.
Самому мне поскучать особо не дают – бесконечные анализы, тесты, долгие беседы сначала с эсками, потом с пиджаками. В основном заходит моя старая знакомая – Марфа Лионэ. Вертит в руках кубик, смотрит ржавыми глазами то в душу, то в окно. Хотя, по-моему,и тот и другой виды ей не очень-то нравятся. Спрашивает об одном и том же разными словами. Наверное, их так учат. Наверное, она все делает правильно. Но у меня нет настроения разнообразить для нее свои ответы. Я и с первого раза рассказал все, что посчитал важным.
Например, про наномехимер. Насколько я помню, лет семь назад Совет Голосов запретил их создание. Но всегда найдется тот, кого запреты только раззадоривают, и с чьей помощью прогресс в очередной раз выползет из-под пятки осторожности. Чтобы укусить за эту самую пятку.
Получив информацию про наномехов, пиджаки заметно оживились.
В отличие от эскулапов, которые, наоборот, приуныли.
Еще бы. Нейротоксин можно хотя бы попробовать нейтрализовать. А наномехи – это что-то из области фантастики. Тут ищи не ищи лекарство – мантикора лысого найдешь.
Трижды мне устраивают свидание с гармоником. В расчете, видимо, на то, что я проведу ему экскурсию по внутреннему миру с обязательной демонстрацией болевых точек. А он мне в ответ – целительный мур-мур. И я, значит, выхожу из эс-комплекса бодрым солнечным болванчиком.
Но такая метаморфоза не входит в мои планы.
А кроме того… о я-втором нельзя просто поговорить – и забыть. О нем даже с самим собой – невозможно. Поэтому никому из своих собеседников – хоть в халатах, хоть в пиджаках, хоть в модных шелухаях – я всю историю так и не рассказываю. Делаю вид, что не помню.
Но я помню. Память периодически зашвыривает меня под стремительно несущееся серое небо. Под безупречно острую улыбку, которая занимает половину этого неба. Под маленький, очень неторопливый нож.
Но эскулапы об этом не знают. Выгляжу я бодро, анализы у меня почти идеальные, так что держать меня в эс-комплексе они больше не видят смысла. Отец, поквохтав еще немного на прощание, возвращаетсядомой, в Певну. А я, как и положено любой уважающей себя бесчувственной скотине, счастлив, что удалось отвертеться от прощальных посиделок с ним в орфейне.
И, как положено человеку, чью и без того иллюзорную свободу ограничивали, я счастлив получить свою иллюзию обратно. Она даже кажется мне симпатичнее, чем обычно. Хотя бы потому, что позволяет больше не смотреть на арт-панели, бесконечно льющие с потолка мягкий свет и пасторальные пейзажи.
Наконец-то можно вернуться в Песочницу, к бодрящей неприязни студентов и менторов. К недописанному Луу. К лекциям Павлы Имберис. И к сотне других возможностей отвлечься от серого неба и неторопливого ножа…
Периодически в мысли лазутчиком пробирается совет я-третьего – навязать свое общество Инхо и его компании. Но обосноваться в голове я ему не даю. Если бы кто-нибудь предложил мне выбор между вечным разглядыванием пастельных арт-панелей и общением с рыцуциками, я бы, возможно, выбрал арт-панели. Поэтому ну их, эти сомнительные рекомендации сомнительных двойников. И то, что он говорил насчет моего будущего— не убедительно. Я не живодер и не маньяк. И не стану таким, сколько бы лет ни прошло.