Ричард Длинные Руки — вице-принц
Шрифт:
Сегодня едва выехали, Норберт насторожился, начал ерзать в седле. Я быстро проследил за его взглядом, высоко в небе в нашу сторону двигается большая стая птиц, за нею еще одна, побольше, но не это встревожило, как понимаю, чуткого командира полевой разведки.
Еще несколько стай несется ниже, а над самой землей их вообще масса: куропатки да перепелки, им никогда высоко не взлететь, как и толстозадым дрофам, что идут тяжело, как перегруженные медом шмели.
Алан за нашими спинами сказал с удовлетворением и даже
— А кто это их там гонит, а?
— Типун тебе на язык, — сказал я.
Он спросил обиженно:
— Разве не должна нас охватывать радость при виде приближающегося неприятеля?
— Меня охватит радость, — сказал я, — когда сюда подойдет хотя бы двадцатитысячная армия Шварцкопфа.
Норберт заметил осторожно:
— Мне кажется, еще раньше должны подойти из Турнедо войска барона Максимилиана фон Брандесгерта. Я видел его пехоту нового образца и, скажу честно, впечатлен. Благородный человек взялся за командование простолюдинами — это не столько рыцарский поступок, как христианский, исполненный глубокого смирения.
Алан важно кивнул, я нахмурился и ответил чуточку резко:
— Он уже не барон, а граф, это первое. Второе — он непревзойденный мастер тактики и умелого перестроения войск. Меня мало впечатляют герои, что в одиночку бросаются на стотысячное войско и красиво погибают в первые же мгновения без всякой пользы для моего высочества или хотя бы для Отечества и демократии. Меня впечатляет то, что пехота Макса выдерживала все удары рыцарской конницы, а потом переходила в наступление!
Норберт проговорил смущенно:
— Ну, как бы… я это и хотел сказать… только у меня получилось не так… Ваше высочество, мне кажется, надо бы пойти неприятелю навстречу. К вечеру он обязательно расположится на ночлег…
— А так как опасности пока не чувствует, — поддержал Алан, — то обоснуется свободно. Даже часовых если и поставит, то просто по привычке.
Норберт отдал приказ двигаться навстречу со всей скрытностью, использовать овраги, ложбины, прятаться за лесами и рощами.
Птиц становилось все больше, а затем показались бегущие нам навстречу стада оленей, косуль, дикий свиней.
Алан сказал сожалеюще:
— Эх, сколько дичи… Но рука не поднимется бить.
— Почему?
— Беглецы, — ответил он. — Им помогать надо. Беженцы, как-никак.
— Дай им травки, — издевательски сказал один из воинов, однако и сам удержал руку с копьем, пока на расстоянии броска пробегало целое стадо обезумевших от страха оленей.
Через пару часов мы рассмотрели темную массу, что медленно двигается в нашу сторону. Я сосредоточился, в голове зазвенело, а перед глазами задвигались увеличенные ветви кустов. Долго всматривался, но везде только кони, стиснутые так плотно, словно двигается одно тысячеголовое чудище.
— Кони, — сказал я с недоумением. — Огромный табун…
— Значит, — откликнулся Норберт, — табунщики сзади. Молодец Мунтвиг!.. Запасных коней вперед, в обозе катапульты и стенобитные машины, справа и слева везут продовольствие войску… Все рассчитано точно.
— Точно табун? — спросил Алан с надеждой. — Тогда мы лишим Мунтвига такого сокровища. Они остановятся на привал скоро, вот увидите!.. Двигаются ночью, чтоб жара не докучала, днем спят, а кони пасутся до вечера, как заведено. Вы, главное, разузнайте насчет стражи!
— Я разузнаю, — вызвался один из воинов.
— Пусть идет, — сказал Норберт. — От него ни один муравей вон в том дальнем лесу отсюда не укроется!
— Только не попадись, — сказал я добровольцу.
Он благодарно улыбнулся, соскользнул с коня и, пригнувшись за кустами, неслышно исчез.
Мы ждали, затаившись там же в лесу, наконец он появился и прошептал так тихо, словно противник уже в паре шагов:
— Табун в самом деле хорош, кони отборные, их около трех тысяч.
— А охрана?
— Охраны нет, — сказал он счастливо, — только табунщики, они же и охрана.
— Сколько?
— Пятьдесят человек. А зачем им больше? С табуном управятся, а впереди, как они знают, на сотню миль нет противника.
Я сказал властно:
— Всем затаиться и ждать.
Время течет медленно, земля уже подрагивает от тяжелого топота двенадцати тысяч копыт, хорошо хоть не подков, вообще бы все тряслось, но пыли почти нет, кони двигаются по высокой траве, уже предвкушают, как и попасутся, и поваляются в ней…
Норберт прошептал Алану, чтобы тот взял свой отряд и, обойдя табун, спрятался на той стороне. Его люди исчезли вслед за командиром так же неслышно, словно не воины, а призраки.
Табун тем временем остановился перед широким ручьем. Кони сперва пили с жадностью, но некоторые сразу разбрелись в поисках самой сочной травы, явно не голодные, отдельные весельчаки сразу брыкнулись на спины и весело катаются, приминая траву, то ли нежатся, то ли сгоняют оводов.
Мы наблюдали, как табунщики покидают седла, коней стреножили и отвели в тень, а сами там же на опушке быстро разложили костер, из мешков появилось мясо, хлебные лепешки, из седельных сумок принесли бурдюки с вином.
Даже я ощутил запах жареного мяса, а табунщики, тихо переговариваясь, обедали сперва сыром и хлебом, а когда мясо на прутьях прожарилось, быстро разобрали и пожирали с довольным чмоканьем: мясо — еда мужчин, а не всякий там сыр, как же он надоел…
Мы терпеливо наблюдали, как они насыщаются сперва быстро и жадно, потом уже сыто и лениво, отсапываясь и поглаживая вздувшиеся животы.
Наши все шептали мне и Норберту, что пора напасть, я молчал, не снисходя до общения, Норберт порыкивал, а самым нетерпеливым подносил молча под нос огромный кулак.