Ричард Львиное Сердце: Поющий король
Шрифт:
— Клянусь, Атрид, клянусь! Да будет Зевс свидетель! — воскликнул Пумпидон, радуясь, что представление вернулось к своему заведомому ходу.
— Спокойно я могу теперь уйти, чтоб повидать прекраснейшую нимфу, — облегченно вздохнув, произнес Агамемнон. — Одно прошу: ни слова Клитемнестре.
С этими словами под гром рукоплесканий Ричард оставил лицедейское поприще, подошел к Беренгарии, поцеловал ее руку и сел рядом с ней.
— Так вы все-таки женаты, государь! — с шутливым упреком молвила Беренгария. — Да еще такая жена! Сама Клитемнестра, одна из самых жестоких женщин. Я ее боюсь.
— Стало быть, я недурно играл, коль вы поверили, что я муж Клитемнестры, — удовлетворенно отметил король Англии.
Действо тем временем продолжалось. Явился Аек, исполняющий роль Ахилла. Одиссей уже успел научить его, как вылечить рану Телефа, — железом с копья, которым та рана была нанесена. Наскоблив железных опилок, посыпали им гниющее бедро царя Мизии, и тому стало сразу легче. Он обнял своего бывшего непримиримого врага и поклялся сопровождать греков к берегам Трои.
Дальше все разыгрывалось в соответствии с древним сказанием. Калхант пророчествовал об искупительной жертве, которую Агамемнон должен был принести, чтобы Артемида простила ему убийство священной лани и смирила неистовую бурю, из-за которой корабли ахейцев не могли отплыть от Авлиды. Агамемнон сокрушался о дочери своей, Ифигении, которую и следовало закласть, он пытался как-нибудь спасти ее, хотя время от времени и проскальзывало, что его гораздо больше заботит некая «прекраснейшая нимфа». Менелай, которого тоже играл Аек, укорял Агамемнона в малодушии. С другой стороны, Ахилл, в исполнении того же Аека, возмущался тем, что Ифигения назначена в жертву, в то время как она обещана ему в жены. В стане начались беспорядки. Ахилл едва избежал смерти от мирмидонян, когда те прознали, что он не дает принести в жертву свою невесту. При этом Агамемнон-Ричард заметил, что и он бы ни за что не принес в жертву суженую. Однако все, как водится, взяла на себя воплощенная невинность — сама Ифигения, объявившая, что если условие Артемиды не будет выполнено, она своими руками принесет себя в жертву и зарежется.
Чем ближе к концу, тем более величественным становилось представление. Никто уже не помнил о смешной сцене орошения Телефа младенцем Орестом. Ричард, играя Агамемнона, перестал ерничать, искренне изображая скорбь по поводу готовящегося жертвоприношения. Жантиль, наряженный и накрашенный под Ифигению, являл собой образ красивой девушки, и для любого несведущего было бы удивительно узнать, что это не девушка, а юноша. Восклицая о том, что лучшим памятником для несчастной Ифигении станут развалины Трои, Жантиль недвусмысленно указывал на восток, в сторону продолжающего бушевать моря, и все в эти мгновения думали не о Трое, а об Иерусалиме, не о Гекторе и Парисе, а о грозном султане Саладине.
И вот подошло заключительное действо, когда Ифигению подвезли к жертвеннику и в гробовой тишине вещий Калхант появился с кинжалом. Воззвав к Артемиде, да поможет она отплыть из Авлиды, он стал приближаться к Ифигении, которую пред тем накрыли широким платком и усадили пред жертвенником. И сквозь этот платок жонглер Пумпидон нанес несколько кинжальных ударов. Зрители в ужасе вскрикнули, а когда платок был сдернут, крики ужаса сменились удивленными восклицаниями — там, истекая кровью, билась в предсмертных судорогах связанная лань. Никто не мог понять, как и когда жонглера Жантиля, исполняющего роль Ифигении, подменили на несчастное животное, но именно этот фокус составлял предмет особой гордости Пумпидона.
Тут заиграла лютня, и король Англии Ричард Львиное Сердце Плантагенет торжественно запел:
Чудо свершилось на наших глазах: Девушка спасена. Самой Артемидой в единый взмах В Тавриду отнесена. Чудо еще и в том, что мы — Те же, что были тогда, Лишь вместо Трои волнуют умы Иные теперь города. И Агамемнона зовут Ришар, Ахилла — Филипп-Огюст. В сердцах у обоих — священный жар, Молитвы слетают с уст. И где-то за морем — Иерусалим, Город сладчайших грез. И не Зевс Громовержец стоит над ним, А сам Спаситель — Христос!Этой сирвентой закончилось представление. Филипп-Август, тронутый тем, что Ричард сравнил его с Ахиллом, наконец-то расчувствовался и крепко обнял короля Англии, шепча уверения в вечной любви и дружбе. Обнимаясь с королем Франции, Ричард мельком увидел отвратительное лицо сенешаля тамплиеров Жана де Жизора, которое тотчас исчезло за спинами других рыцарей, рвущихся поздравить короля Англии с блестящим исполнительским успехом.
Тем временем слуги быстро разделывали закланную вместо жонглера Жантиля лань, нанизывали маленькие кусочки на тонкие вертелы, обжаривали их и раздавали всем, кто присутствовал при свершившемся жертвоприношении. Лучшие куски конечно же были поданы королям Англии и Франции.
— Вкусно так, будто это и впрямь лань, подсунутая Артемидой, — похвалил жаркое Филипп-Август.
— Рождественская лань, закланная в Мессине… — бормотал начало новой кансоны вдохновенный Ричард.
— Как много вкуса в ее жареной мясине, — продолжил король Франции и чуть не задохнулся от хохота, радуясь тому, как удачно получилось. — Может быть, и мне заняться сочинительством? А, Уино?
— Займись, Филу, займись, — отвечала вместо сына Элеонора. — Ужасно не хватает виконта де Туара, несравненного Клитора.
— К тому же в слове Клитор присутствует лилия [51] , - добавил король Англии.
Глава двенадцатая
ЕЩЕ ТРИ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦА В СИЦИЛИЙСКОЙ АВЛИДЕ
Увы, ожидаемого рождественская лань не принесла. Погода по-прежнему стояла ненастная. С наступлением января влажные холода еще больше усилились, крестоносцы мерзли, и теперь уже оба короля не щадили денег на закупку винного обогрева. В начале февраля, на Сретенской неделе, епископ Филипп Бове явился к Ричарду и откровенно объявил ему следующее:
51
По-французски «лилия» (lis) звучит как «ли».
— Ваше величество, видя безобразия, коими покрыло себя крестоносное воинство на Сицилии, я не вправе больше отмалчиваться. Меня возмущало то, что весь Рождественский пост вы пребывали в тесном общении со схизматиками-греками, постились по их обычаям, участвовали в их богослужениях и молебнах, получали от них благословения. Куда более возмутительно языческое лицедейство, устроенное вами в светлый праздник Рождества Христова. Душа моя омрачилась и клокотала, когда я узнал о нем. Особенно постыдно ваше личное участие в этом позорище, окончившемся ни много ни мало — жертвоприношением. В каком веке мы живем? Ужель в двенадцатом после явления Спасителя? Ужель не во времена поганого Нерона?