Рим. Цена величия
Шрифт:
Макрон пылко покрыл поцелуями мокрые щеки и нетерпеливой рукой сорвал паллу, оставив подругу в легкой тунике. Желание захлестнуло их обоих, и Юния презрела все запреты, с пылкостью необузданной вакханки отдавшись своему любовнику.
Прильнувшая к потайному отверстию темная фигура внимательно наблюдала, даже ни разу не отвернувшись во время любовных ласк. Едва последний покров упал с обольстительного женского тела, как глаза подглядывающего изумленно округлились. В жизни он еще не видел подобного совершенства. Теперь он с уверенностью поклялся бы, что ради этой
То, что Макрон и Юния – любовники, Ироду уже было известно из откровений самого Макрона, но он не ожидал, что тот влюблен настолько сильно. Его слезы тронули бы самое черствое сердце – Агриппа видел, как он страдает. Ирода удивило и то, что сама Юния, похоже, искренне любила префекта претория. Блеск ее темных глаз свидетельствовал в пользу этого. Сцена, разыгравшаяся перед его взором, перечеркивала все прежние домыслы, это смущало, разогревая любопытство. И он терпеливо ждал. Что же скажут они друг другу, когда уляжется любовный пыл?
– Больше нельзя, – прошептала Юния, пытаясь отстранить от себя Макрона. – Харикл запрещает, говорит, я могу повредить ребенку.
– Я соглашусь лишь ради моего сына, – ответил Невий, нехотя подчиняясь.
– Почему твоего? – спросила Клавдилла. – Ты разве не допускаешь мысли, что я ношу ребенка Калигулы?
Макрон отодвинулся и надолго замолчал, пытаясь подсчитать в уме, сколько времени прошло со дня их последнего свидания. Конечно, он не был уверен в своем отцовстве. Он отдавал себе отчет, что истину знает одна Клавдилла. Последняя близость была меж ними в день Луперкалий.
…Он еще тогда опоздал на свидание из-за суеты праздника. В воздухе витал противный запах паленых козлиных шкур – в тот день множество козлов было принесено в жертву Фавну. А по улицам бегали одержимые луперки, жрецы Фавна, одетые в вонючие шкуры, украшенные венками, и хлестали всех без разбору кровоточащими ремнями из шкур сегодняшних жертв. Тогда им с Юнией долго пришлось сидеть в ароматной воде купальни, чтобы избавиться от навязчивых запахов… Неужели в тот день и была зачата новая жизнь?..
– Так чей же ребенок у тебя под сердцем? Мой или Гая Цезаря? – поинтересовался он, оставив подсчеты. – Мне важно знать.
– Важно? – язвительно спросила Юния. А за тонкой перегородкой Ирод напряг слух, чтобы не пропустить ни слова. – Но я не собираюсь отвечать на твой вопрос. Осталось прождать положенное время, и, когда ребенок родится, ты сможешь догадаться и сам, чей он.
Макрон с удивлением посмотрел на возлюбленную, ее резкий тон озадачил его. Не разгневалась ли она на его недальновидность? Кто поймет женское сердце? Может, она не сомневалась в его уверенности в отцовстве, а он так глупо принялся расспрашивать ее? А может, опять играет с ним, как кошка с мышью? Невий вздохнул и примирительно сказал, не решившись настаивать:
– Что ж, подождем. Храни свою тайну, но это не помешает мне надеяться, что малыш родится похожим на меня.
– Подождем, – слабым эхом откликнулась Юния, тая в полумраке усмешку.
За стеной Ирод удивленно присвистнул. До чего ж хитра жена императора! Скажи она, что ребенок Гая, была бы ревнивая ссора и, зная непреклонный характер Макрона, можно было ждать полного разрыва отношений. А нет страшней врага, чем бывший любовник! А скажи Юния, что он отец, не ведать ей покоя. На какие только безумства не пойдет Макрон, добиваясь, чтобы ребенок носил его имя. А к чему Юнии навлекать гнев супруга и лишаться величия? Она умело оттянула неминуемое торжество правды. Агриппе стало ясно, что ко времени родов в живых останется лишь истинный отец ребенка. И он решил выяснить, кто же этот счастливец. Внимание его вновь привлек разговор любовников, и, прислушиваясь, он почувствовал, как от ужаса дыбом поднимаются волосы на макушке. Такого поворота он не мог ожидать.
– Ты удачно все продумала, – говорил Макрон. – Когда я привез в сенат сообщение о смерти Тиберия, там уже вовсю обсуждалось, что малолетний Гемелл втянут в плохую компанию поклоняющихся богине перекрестков. Поговаривали, что именно Геката покарала его падучей. В открытую заявлялось, что внук Тиберия, о котором еще ранее ходили слухи, незаконнорожденный, что он недостоин делить власть с сыном прославленного Германика.
– А ведь он и вправду сын Сеяна, – заметила Юния. – Все мои интриги против этого мальчика завершились бы удачно и Тиберий окончательно вычеркнул бы его из завещания, приказав, скорее всего, тихо удушить во сне, если б этому не помешало письмо Друзиллы.
– Мы тогда были на волосок от гибели…
– А я – от брака со спинтрием. Наверное, Тиберий дольше всех оставил бы меня в живых. Сейчас вспоминать об этом даже смешно. Помнишь лицо Авла Вителлия? Казалось, он лопнет от самодовольства. Сейчас он самый большой льстец при дворе нового императора. Боится, что припомнится ему эта обида.
– А ты собираешься мстить? – спросил Макрон.
– Нет. К чему? Скорее всего, он тогда выпросил мою руку у Тиберия, оскорбленный тем, что я отказала ему в близости. – Смеясь, Юния рассказала Макрону о неудачной попытке Вителлия, закончившейся позорным падением на пол.
Ирод за стеной тоже от души посмеялся, но смех вскоре умер, едва припомнилось сказанное о Гемелле. Разговор зашел о прощании, и он ретировался, сообразив, что более ничего интересного не услышит.
Какую интригу плела Юния против Гемелла? Чем помешало им письмо Друзиллы? И что, в конце концов, за заговор готовили они? Эти вопросы оставались без ответа. Но Агриппа уже прикидывал, кто может ему на них ответить. И три имени всплыли в его гибком и хищном разуме.
LXV
Промозглый холод сумерек заставлял забыть о весне, неся в душу осеннее разочарование. Все предметы в доме тускнели, теряли четкие очертания. Изящные вазы неясными пятнами чернели в полутьме, расплывшиеся силуэты бюстов белесо выступали из углов. Воздух наполняла гарь фитилей и дешевого козьего жира. Здесь не было виридария с цветами и фонтаном, здесь не принято было коротать вечер с друзьями, устраивать философские споры и чтения, пить вино, есть изысканные блюда. Строжайшая экономия – вот богиня, которой поклонялись обитатели этого мрачного дома, где даже селла была затянута темной тканью.