Римлянка. Презрение. Рассказы
Шрифт:
Но профессор, словно нарочно действуя назло Джироламо, ничуть не спешил. Он приблизился, остановился в двух шагах от кровати, иронически покачал головой при виде разбитых тарелок и подноса на полу, потом поглядел на юношу:
— Хорошенькие вещи мне про вас рассказывают!
Джироламо побледнел. «Ну вот», — подумал он, страдая так, что хотелось закричать. Наконец ему удалось произнести дрожащим голосом:
— Если я должен уехать, то прошу вас, синьор профессор, отправьте меня поскорее…
Врач взглянул на него:
— Уехать? Кто вам сказал, что вы должны уехать?
— Но из-за Полли… За все, что я наделал… на нижнем этаже…
Профессор наконец понял.
— Ах, вот оно что! — воскликнул он холодно и подошел вплотную к кровати, сделав спутникам знак следовать за ним. — В этом случае, мой мальчик, вы ошиблись… Поведение больных меня не касается. Здесь не исправительное заведение, а клиника! Мы занимаемся их телом, а не душой, только их телом и даже одною его частью. Я распорядился, чтобы вас больше не возили на первый этаж, вот и все. А что касается отъезда, так вы отсюда уедете, когда мы сочтем это необходимым. — Он повернулся к брату милосердия и с повелительным жестом приказал ему: — Снимите одеяло.
Австрияк повиновался. Обнаженный Джироламо дрожал, мысли его путались, думать он был не в силах; ему казалось, что его уничтожили, и дальше этого ощущения — что его не существует — он пойти не мог. Между тем профессор наклонился и сосредоточенно ощупывал короткими пальцами больное колено. Джироламо смотрел на него, ощущая себя только телом, лишенным воли и разума. Профессор выпрямился.
— Покажите мне снимки! — сказал он ассистенту.
У того под мышкой было несколько металлических кассет. Он вынул три рентгеновских снимка колена Джироламо и протянул хирургу, а тот долго рассматривал их на свет и сравнивал. На первом снимке видно было на черном фоне белесое ядро: коленная чашечка и сочленение берцовой и бедренной кости, все затуманенное и искаженное; на втором негативе эта за-туманенность, это искажение стали меньше, вокруг появилось черное поле; но на третьем снимке туман и искажение были такие же, как на первом, и даже, казалось, немного увеличились. Профессор вернул снимки ассистенту и обернулся к мальчику:
— Вы вернулись к тому же состоянию, в каком прибыли в санаторий… Довольны?
— Какое состояние? — начал было юноша, но собеседник его прервал:
— Думайте о том, как вылечиться! Я бы на вашем месте не стал так наплевательски относиться к болезни. А теперь отправляйтесь на солнце! Йозеф, выставьте его на террасу! — И профессор в сопровождении ассистента вышел, не дожидаясь ответа Джироламо.
Йозеф распахнул дверь, дал мальчику темные очки и узкий плед, чтобы прикрыть живот, убрал одеяла и несколькими движениями сильных рук вытолкнул кровать на террасу. Джироламо, голый, съежившийся на матраце и стыдящийся своей наготы, вдруг очутился на воздухе. Было холодно, заливавшее террасу веселое сверкающее солнце только что не давало замерзнуть. Другие кровати с растянувшимися на ослепительных простынях смуглыми телами уже стояли на солнце, и в великолепном свете зимнего утра казались не такими отвратительными даже язвы, свищи и нарывы, безобразившие эти неподвижные члены… Некоторые больные читали, другие, ничего не делая, лежали на спине неподвижно, как мертвые: на дальнем конце террасы кто-то из больных завел патефон, ветер с перерывами доносил оттуда легкие нестройные звуки. День выдался такой солнечный, что ярче некуда. Всюду, куда хватал глаз, на фоне твердого блистающего неба отчетливо виднелись зубчатые снежные вершины, горным венцом охватившие долину; еловые леса были припорошены недавними метелями: на искрящихся склонах можно было различить черные фигурки лыжников, которые скользили во все стороны, падали, вставали, исчезали за белыми холмами и вновь появлялись. Но Джироламо смотрел на этот ликующий пейзаж глазами, полными слез: ничего не случилось, он только не увидит больше ни Брамбиллы, ни маленькой англичанки; теперь он один, а выздоровление отодвинулось куда-то далеко-далеко.
– ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ТЕННИС-КЛУБЕ -
(рассказ, перевод С. Ошеров)
В середине зимы правление Теннис-клуба — одного из самых известных клубов нашего города — решило дать большой бал. Правление в составе синьоров Лучини, Мастроджованни, Коста, Рипанделли и Микели, ассигновав значительную сумму на шампанское, ликеры и пирожные, а также на то, чтобы нанять приличный оркестр, перешло к составлению списка гостей. Члены клуба в большинстве своем принадлежали к тому классу общества, который принято называть «крупная буржуазия»: это были отпрыски богатых и почтенных семейств, и все они, поскольку работать где-то все-таки было нужно, делали вид, что заняты какой-то профессиональной деятельностью. Поэтому им нетрудно было набрать среди родственников, друзей и знакомых необходимое число имен, перед многими из которых стояли дворянские титулы, пусть не самые высокие, но внушительные и способные придать празднеству аристократический блеск, когда отчеты о нем появятся в светской хронике. Но в последнюю минуту, когда оставалось только разослать приглашения, возникло — как, впрочем, всегда бывает — неожиданное затруднение.
— А княгиню пригласим? — спросил Рипанделли, молодой человек лет за тридцать, с черными блестящими волосами, черными глазами и безукоризненно-правильными чертами смуглого узкого лица; эта южная красота придавала ему сходство со знаменитейшим американским киноактером, о чем он и сам знал и умело пользовался этим, чтобы произвести впечатление на женщин.
Мастроджованни, Лучини и Микели одобрили мысль пригласить «княгиню»: будет еще одно, а может быть, единственное развлечение. И они, хохоча и хлопая друг друга по спине, стали вспоминать все события последнего вечера: пьяную «княгиню» с мокрыми от шампанского волосами, спрятанные туфли и то, как она дожидалась отбытия последнего гостя, чтобы уйти босиком…
Только Коста, каркающая ворона, как все его называли, высокий, какой-то развинченный, в толстых черепаховых очках на длинном носу, всегда плохо выбритый, со щетиной на впалых щеках, только один Коста воспротивился:
— Нет, на сей раз пусть княгиня посидит дома… Хватит с меня того, что было на прошлом балу. Хотите развлекаться — отправляйтесь к ней с визитом, а здесь ни за что…
Его сотоварищи возмутились и выложили ему все, что о нем думают: он просто дурак, вечно портит им праздник и, в конце-то концов, не он хозяин в клубе.
Уже два часа они сидели в комнатке правления, где плавали в воздухе облака табачного дыма и было жарко и сыро из-за свежевыбеленных стен; под пиджаками у всех были надеты толстые пестрые свитеры. А там, за стеклами, торчала одна-единственная еловая ветка, такая неподвижная и печальная на сером фоне неба, что, даже не выглядывая наружу, нетрудно было догадаться, что моросит дождь. Коста встал и резко сказал:
— Я знаю, вы опять собираетесь учинить над этой несчастной какое-нибудь свинство. Так вот, говорю вам раз навсегда: это подлость, и вам самим должно быть стыдно…
— Коста, право, я считал тебя умнее, — заявил Рипанделли, продолжая сидеть.
— А я тебя порядочнее, — ответил Коста, снял с вешалки пальто и вышел, не прощаясь. После пятиминутной дискуссии правление единогласно решило пригласить на бал «княгиню».
Бал был открыт в одиннадцатом часу вечера. Весь день лил дождь, ночь была сырая и туманная. Из дальнего конца загородного проспекта, где высилось деревянное строение клуба, можно было наблюдать внизу, в отдаленном сумраке, между двумя темными рядами платанов, размытый свет движущихся огней: это подъезжали машины приглашенных. В вестибюле специально нанятый гардеробщик принимал пальто у гостей, и потом они — дамы в воздушных туалетах, мужчины во фраках, — беседуя и смеясь, проходили в огромный, ослепительно освещенный зал.
Просторный зал был во всю высоту дома, на уровне второго этажа вдоль стен тянулась галерея с деревянной, выкрашенной в синий цвет балюстрадой. На галерею выходило несколько раздевалок и кладовок для спортивных снарядов. На потолке висела огромная люстра, того же цвета и в том же стиле, что и балюстрада; по случаю праздника к ней прикрепили гирлянды венецианских фонариков, разбегавшихся во все четыре угла. Цоколь тоже был крашен синим, а под скосом лестницы, что вела на второй этаж, примостился бар: разноцветные ряды бутылок и блестящий кофейный автомат.