Римлянка. Презрение. Рассказы
Шрифт:
— Вот оно как, — начал Брамбилла, едва затворилась дверь, причем лицо его, хоть и выражало довольство собой, оставалось злым. — Знаете песенку:
Мой путь лежит далеко, Прощайте, господа, Я не вернусь сюда!— Что вы хотите сказать? — спросил Джироламо.
— Хочу сказать, — ответил коммивояжер, — что отбываю… уезжаю отсюда… Что профессор меня осмотрел и нашел, что я вылечился.
— Вот и хорошо, — начал Джироламо, полагавший, что следует поздравить коммивояжера, но тот перебил его.
— Я всегда говорил, что у меня дело пустяковое. И вот я уезжаю, милейший синьор Джироламо, через неделю я буду в Милане. И пусть меня черти припекут, если я на другой же день не поужинаю у Кова с какой-нибудь хорошенькой бабенкой.
— Да, конечно… но
— Зачем остерегаться? Скажите пожалуйста! И чего остерегаться? Профессор сказал, что я могу делать, что захочу, и если я кого и буду слушаться, так это его. Подумайте раньше, как самому вылечиться, а потом другим советуйте. Хорошенькое дело! Сам болен, а тому, кто сумел вылечиться, советует, что ему делать и чего не делать…
Брамбилла не умолкал, а Джироламо, уязвленный, смотрел на него и думал, что опять коммивояжер взял над ним верх еще в одном: прежде это были любовные похождения, теперь — болезнь; и если раньше, может быть, довольно было соблазнить маленькую англичанку, чтобы добиться у Брамбиллы уважения, то теперь он достигнет вожделенной цели, только если выздоровеет. Презрение соседа было столь явным, а чувство унижения столь глубоким, что вдруг Джироламо — впервые за время пребывания в санатории — показалось, будто он ясно постигает всю противоестественную извращенность и своего характера, и своих поступков. Одно то, что он привык воспринимать болезнь как некое нормальное состояние, что мог дышать в этой атмосфере, свидетельствовало, на его взгляд, о непоправимой ненормальности его натуры; сомнения не было: Брамбилла — человек здоровый, а он сам — больной, и даже в шашнях с «хорошенькими бабенками», о которых говорил коммивояжер, было нечто дозволенное и чистое, между тем как в его отношениях с маленькой англичанкой все было недозволенным, унылым и мутным.
Все эти соображения окончательно убедили его в собственной неизлечимой испорченности. И покуда Брамбилла, опьяненный неожиданным выздоровлением, говорил о том, что он сделает и с кем повидается в Милане, самолюбие Джироламо отреагировало примерно так же, как в других случаях, когда он унижался по доброй воле, чтобы не быть униженным: юноша вдруг решил, что коль скоро он болен и живет в санатории, то лучше всего не только не стыдиться своего положения, но и бросить всем вызов, всячески показывая свое удовлетворение тем, что есть, а в вытекающих отсюда последствиях, практических и нравственных, идти до конца. Каковы эти последствия, он не мог бы объяснить точно: вероятно, нужно было еще более осознанно погрузиться во мрак, в котором он, казалось, жил, довести до конца совращение маленькой приятельницы, словом, доказать себе и другим, что он может вести себя естественно, как животное в своей природной стихии. Это решение успокоило его злость и досаду, ему показалось, что, полностью признав свою слабость, он себя обезопасил и обеспечил достаточное оправдание всем своим — в ином случае предосудительным — поступкам, которые намерен был совершить.
Но следующие дни были, наверное, самыми черными днями за всю эту зиму в санатории. Неустойчивая погода, то блиставшая ненадежною роскошью солнца, то внезапно и угрожающе мрачневшая и вскоре обрушивавшая снежный заряд, мешала успешному лечению. Брамбилла, который начал вставать, спускался на санях в городок и, возвращаясь, привозил рассказы о красивых женщинах, больших отелях, всевозможных развлечениях, полные столь наглого счастья, что юноша страдал от них больше, чем прежде от насмешек. К тому же Джироламо заметил, что решение махнуть на себя рукой и признать собственное ничтожество не прибавило ему сил.
— Вам это покажется странным, — пытался он втолковать Брамбилле, — но у меня нет ни малейшего желания встать… Мне и здесь, в санатории, хорошо.
— Кто что любит, — ответил коммивояжер, — а я предпочитаю ходить и быть здоровым.
Почти каждый день Джироламо отвозили в нижний этаж, к Полли. Он ехал со смутным желанием напакостить, а инфантильность девочки и собственные намерения делали в его глазах это желание совсем уж извращенным и беспричинным, не оправданным даже потребностью заслужить уважение Брамбиллы. То, что происходило во время этих посещений, озадачивало его и оставляло чувство отвращения… Его маленькая приятельница была слишком даже податлива, и такая безвольность возбуждала в нем жестокое раздражение. «Стоит мне пожелать, — думал он, — Полли с тем же усердием и с тем же безразличием вернется к прежним нашим невинным играм». Ему хотелось, чтобы она не была так послушна ему, власть тяготила его, ему казалось, что он ею злоупотребляет. Он даже решил было доверить все Брамбилле, но потом отказался от
Посещения продолжались по два-три часа. По возвращении в палату Джироламо чувствовал себя обессиленным, к тому же его лихорадило; высокая температура была самым осязаемым результатом его поведения, она не падала до ночи и сопровождалась легкими болями в пораженном колене; и если в первое время заметны были явные признаки улучшения, то теперь, по-видимому, болезнь опять обострилась. Но Джироламо смотрел на эти угрожающие симптомы с полным безразличием, он и не надеялся, и не хотел выздороветь, думал, что если уж терпеть поражение, так на всех фронтах. Правда, мысль о смерти даже не приходила ему на ум, но зато было заманчиво предвкушение какой-то катастрофы, которая рано или поздно произойдет и положит конец безвыходному, непоправимому положению.
Наступил день отъезда Брамбиллы. Сразу после завтрака он встал с постели и тщательнейшим образом занялся своим туалетом: побрился, попудрился, надушился одеколоном, густой гребенкой расчесал на прямой пробор белобрысые волосы, намазал их бриллиантином, доведя до полной гладкости и блеска, потом извлек из баула ярко-синий костюм, лакированные туфли, черное пальто с бархатным воротником, твердую черную шляпу — и начал одеваться.
Все утро шел снег; белесое небо казалось заспанным и грязным, в палате было сумрачно, за двойным окном без занавесок на фоне мутного неба видны были две черные фигуры: это санитары, вооружившись широкими лопатами, сбрасывали с террасы навьюженный снег. Неподвижно съежившись под сбившимся одеялом, со встрепанными, свисающими на бледное, пылающее лицо волосами, Джироламо смотрел то на Брамбиллу, который стоял в полосатых трусиках перед зеркалом, стараясь в тусклом свете пристегнуть слишком тесный воротничок, то на санитаров. Он чувствовал легкий жар, глухие удары снега, падавшего на площадку внизу, пробуждали в нем лихорадочную сумятицу образов… Он думал о стуже, о мертвом спокойствии и тишине там, снаружи. Он представил себе, как санитары время от времени прерывают работу и стоят, шумно выдыхая облачка пара, опершись на лопаты и неторопливо разглядывая заснеженный ландшафт. Ему казалось, что он тоже видит эту белизну и угольно-черные деревья, и домишки с повисшим между скатами крыш и небом дымом, чуть менее белым, чем снег, чуть менее серым, чем небо. Вот стая ворон неожиданно вылетает из глубины долины, их плотный строй вычерчивает в небе изящный черный пунктир. Стая приближается, она летит низко-низко, то сгущаясь, то разрежаясь, но все время сохраняя строй. Чем она ближе, тем кажется многочисленней, в какой-то миг небо заполняется птицами, стая летит так низко, что можно различить крылья и сужающиеся хвосты ворон. Но вот из-за округлого холма раздается выстрел. Посреди стаи словно бы разорвалась бомба: вороны лежат на снегу, мертвые и застылые, каждый труп на белом — отдельное, не похожее на другое пятно, потому что одна ворона раскинула оба крыла, другая вытянула одно, третья распустила веером хвост, четвертая подобрала хвостовые перья, как лепестки тюльпана, еще одна лежит на боку, другая на спине вверх ножками; а пятна поменьше, едва различимые на снегу — это перья и пух, разметенные во все стороны выстрелом… Эта картина вороньего побоища с особой настойчивостью все снова приходила на ум Джироламо, он испытывал что-то вроде мучительного наслаждения, воображая траурных птиц, рассеянных по снежному склону под оцепенелым небом. Ему хотелось думать о своей маленькой приятельнице, но из этого ничего не получалось, и он, досадуя, смотрел, как одевается Брамбилла, и вновь погружался в лихорадочные видения. В эту минуту в дверь постучали, и вошел Йозеф.
«Он пришел, чтобы отвезти меня к Полли», — подумал Джироламо; потянувшись, он сел в кровати и стал искать на столике рядом зеркало и расческу, чтобы поправить сбившиеся волосы; однако брат милосердия остановил его движением руки.
— Сегодня никаких посещений, синьор Джироламо, — сказал австрияк сдержанно, почти сухо, а потом обратился к коммивояжеру: — Сани поданы, синьор Брамбилла.
— В чем дело? — спросил Джироламо, которому от этой холодности сразу стало не по себе. — Неужели синьорина Полли нехорошо себя чувствует?
— Синьорина Полли бредила всю ночь, — ответил Йозеф тем же деревянным голосом, — но сейчас ей лучше. Только вам, синьор Джироламо, нельзя к ней — ни сегодня, ни в ближайшие дни… вообще нельзя.
«Они обо всем узнали», — подумал юноша; у него перехватило дыханье, виски похолодели, он откинулся на подушки, близкий к обмороку. Тем временем брат милосердия, наклонившись у двери, затягивал ремни на бауле Брамбиллы, а сам коммивояжер, уже одетый, в пальто и шляпе, серьезно и хмуро наблюдал за его действиями.