Римлянка. Презрение. Рассказы
Шрифт:
«Княгиня», которая вовсе не была княгиней, а всего только, как уверяли, графиней (при этом рассказывали о ее прежней светской жизни и о том, как свет изгнал ее из-за какой-то неблаговидной истории, где были и адюльтер, и побег, и банкротство), «княгиня» прибыла вскоре после одиннадцати. Рипанделли, который сидел в кружке дам лицом к распахнутой в вестибюль двери, сразу заметил знакомую фигуру, невысокую, приземистую, с вывернутыми наружу, точно ласты, ступнями; повернувшись к залу сутуловатой спиной, женщина протягивала гардеробщику плащ с капюшоном.
«Ну вот, наконец!» — подумал Рипанделли с ликованием
— Добро пожаловать, добро пожаловать… — закричал он с порога.
— Ах, Рипанделли, избавьте меня от этого животного, — сказала «княгиня», оборачиваясь к нему.
Лицом она была нехороша: под копной вьющихся, коротко подстриженных волос блестели усталые и испуганные круглые черные глаза, с морщинками в уголках; нос был длинный и чувственный, из ноздрей торчали волосы; широкий рот с накрашенными, увядшими губами то и дело растягивался, одаряя встречных ослепительной, ничего не значащей улыбкой. Одета «княгиня» была броско и в то же время убого: вышедшее из моды платье с длинной юбкой и плотно облегающим корсажем, на ее торчащей вперед исхудалой груди играли отблески света, а поверх платья, быть может, чтобы прикрыть слишком низкий вырез, была накинута черная шаль в цветах, птицах и разноцветных узорах; вокруг головы была повязана лента, из-под которой выбивались непослушные локоны. В таком наряде, увешанная фальшивыми драгоценностями, глядя перед собой в серебряный лорнет, «княгиня» торжественно вступила в зал.
К счастью, в суматохе бала никто ее не заметил. Рипанделли отвел ее в угол и сразу же заговорил развязным тоном:
— Дорогая княгиня, что с нами было бы, если бы вы не приехали!
Женщина явно была польщена, взгляд ее говорил о том, что она принимает всерьез любую сказанную ей глупость, но из кокетства она ответила:
— Вы, молодые, закидываете крючок каждой встречной женщине, чем больше попадется, тем лучше. Разве не правда?
— Потанцуем, княгиня, — сказал Рипанделли вставая.
Они пошли танцевать.
— Вы танцуете легко, как перышко, — сказал молодой человек, чувствуя, как тело его партнерши всей тяжестью виснет у него на руке.
— Мне все об этом говорят, — отвечала она пронзительным голосом. Прижимаясь грудью к накрахмаленному пластрону Рипанделли, «княгиня» трепетала в блаженном исступлении. Рипанделли стал смелее.
— Когда же вы, княгиня, пригласите меня к себе домой?
— У меня очень узкий круг друзей, — ответила несчастная женщина, которая, как всем было известно, жила в полном одиночестве. — Вчера я как раз говорила об этом герцогу Л., он просил меня о том же… Узкий кружок, самое избранное общество… Что вы хотите, сейчас такие времена, что ни в ком нельзя быть уверенным.
«Уродливая ведьма!» — подумал про себя Рипанделли, а вслух сказал:
— Нет, я не хочу, чтобы вы приглашали меня вместе со всеми… Вы должны принять меня наедине… у вас в будуаре, например… или… или в спальне.
Фраза была довольно рискованная, но женщина приняла ее не протестуя.
— А если я вас приглашу, — спросила она нежно, слегка задыхаясь, возбужденная танцем, — вы обещаете мне быть умницей?
— Клянусь!
— Тогда
Танец кончился, и, так как толпа медленно направилась к буфету, Рипанделли указал на отдельную гостиную на втором этаже, где их ждала бутылка шампанского.
— Сюда, — сказал он, делая жест в сторону лестницы, — здесь нам никто не помешает побеседовать интимно…
— О, вы хитрец, — воскликнула женщина, торопливо поднимаясь по лестнице и грозя ему лорнетом. — Вы обо всем подумали…
Гостиной служила небольшая комната, заставленная белыми шкафчиками, в которых обычно хранились ракетки и мячи.
Посредине комнаты на столе стояла бутылка шампанского в ведерке со льдом. Молодой человек затворил дверь, пригласил «княгиню» садиться и сразу же налил ей вина.
— За здоровье прекраснейшей из княгинь, — провозгласил он стоя, — за ту женщину, о которой я думаю день и ночь.
— За ваше здоровье, — отвечала она, растерянная и возбужденная. Она больше не куталась в шаль и открыла плечи и грудь: эти худые лопатки могли, казалось, принадлежать молодой женщине, однако при каждом ее движении платье спереди сползало то вправо, то влево, отчего вырез увеличивался и бледность пожелтевшей, сморщенной кожи ясно свидетельствовала об опустошениях, произведенных возрастом. Рипанделли, подперев голову ладонью, пристально смотрел на нее притворно-страстным взглядом.
— Княгиня, ты меня любишь? — вдруг спросил он вдохновенным тоном.
— А ты меня? — ответила она с необычайным самообладанием. Но потом, словно поддавшись слишком сильному искушению, протянула руку и положила ее на затылок молодого человека. — А ты? — повторила она.
Рипанделли украдкой взглянул на затворенную дверь, в зале, по-видимому, снова начали танцевать, снизу доносилось мерное шарканье ног.
— Я-то, моя милая, — ответил он с расстановкой, — я сохну по тебе, с ума схожу, света божьего не вижу…
Раздался стук, дверь распахнулась, в комнату ворвались Лучини, Микели, Мастроджованни и с ними некий Янкович. Этот нежданный гость был самым пожилым из членов клуба, было ему под пятьдесят, и в волосах проглядывала седина. Был он весь какой-то расхлябанный; лицо длинное, узкое и унылое, с тонким носом и двумя глубокими складками от глаз до самой шеи, придававшими ему иронический вид. Янкович был процветающим промышленником; большую часть дня он проводил за картами в Теннис-клубе, где даже юнцы обращались к нему по имени, называя Беньямино. Сейчас он, увидев Рипанделли наедине с «княгиней», испустил горестный вопль, как было заранее условлено, и воздел руки к потолку:
— Как, мой сын здесь? С женщиной? С той самой женщиной, которую я люблю?
Рипанделли обернулся к «княгине»:
— Мой отец… мы погибли!
— Прочь отсюда! — продолжал между тем Янкович все с тем же театральным подвыванием. — Прочь отсюда, выродок!
— Отец мой, — надменно ответил Рипанделли, — я повинуюсь лишь одному голосу — голосу страсти.
— А ты, любовь моя, — присовокупил Янкович, поворачиваясь в сторону «княгини» с унылым и важным видом, — не позволяй этому мерзавцу, моему сыну, дурачить себя, поди лучше ко мне, положи прелестную головку на грудь своего Беньямино, ведь он никогда не переставал тебя любить.